– Но что же дѣлать?
– Не знаю, но неужели это правда?
– Да, правда, и одно есть спасенье. Это смерть. Смерть.
– Нѣтъ, постойте. Я знаю, это ужасно, но у васъ есть цѣль. Вы не должны погубить ее. Постойте, я вамъ скажу другую исторію. Дѣвушка выходитъ замужъ. Мужъ обманываетъ ее. Жена въ злобѣ ревности хочетъ все бросить сама, но она опоминается и благодарна другу. Вы знаете, Анна спасла меня. И несетъ крестъ. И дѣти растутъ, мужъ возвращается въ семью и чувствуетъ свою неправду, не всегда, но чувствуетъ, дѣлается чище, лучше, и крестъ становится легче и легче. Мужъ обязанъ спасти жену. Я простила и вы должны простить.
Алексѣй Александровичъ до сихъ поръ думалъ, что его мучаетъ, главное, сынъ, но тутъ онъ увидалъ, что въ глубинѣ души у него было другое. Вдругъ вскипѣла въ немъ злоба, которой онъ и не зналъ за собой. Можетъ быть, видъ этой женщины и сравненіе съ ней своей жены произвели въ немъ эти чувства.
– Простить, я знаю, – сказалъ онъ, – но есть всему предѣлъ, и простить эту женщину, погубившую все мое прошедшее, мою вѣру, всего меня, простить я не могу. Одно, что я могу, съ усиліемъ, не мстить ей. Его я не ненавижу даже, я равнодушенъ къ нему. Онъ не злой, нo заблудшій человѣкъ. Но спасти сына изъ грязи, отбросить ее отъ себя, забыть, зарыться въ трудѣ – это одно желаніе. Это жажда неудержимая души.
Дарья Александровна закрыла лицо платкомъ и плакала, но онъ, добрый человѣкъ, не жалѣлъ ее. Только приличія заставили его опомниться.
– Извините меня, я разстроилъ васъ своимъ горемъ, у каждаго своего довольно.
– Да это мое, мое горе. Я не могу, не умѣю сказать вамъ, что надо. Вы жалкій, вы добрый человѣкъ, но вы не правы. Пожалуйста, оставайтесь у насъ. Я хочу васъ видѣть, мы еще поговоримъ, пожалуйста. Мнѣ хочется сказать вамъ, да я не умѣю.
Алексѣй Александровичъ остался обѣдать и до обѣда провелъ два часа съ дѣтьми, которые полюбили его.[1249]
IV.
Гости собрались всѣ прежде хозяина. Степанъ Аркадьичъ опоздалъ на полчаса, но ничто не могло противустоять его bonne humeur,[1250] и всѣмъ показалось естественнымъ, что онъ опоздалъ, задержанный Прокуроромъ Синода, до котораго у него было дѣло. Онъ оживилъ и соединилъ всѣхъ гостей въ одну минуту. Разсказалъ кучу приключеній, которыя съ нимъ были въ этотъ день, кучу анекдотовъ и послѣднихъ новостей о ссорѣ предводителей, о здоровьѣ старухи Нарышкиной. Онъ всѣхъ видѣлъ, все зналъ. Кромѣ того, онъ успѣлъ распорядиться послать за дорогимъ виномъ (Онъ остался недоволенъ тѣмъ, которое приготовила жена) и задержалъ обѣдъ. Обѣдали въ этотъ день у Алабиныхъ четверо гостей: ея сестра съ прелестными волосами и шеей, красавица Китти, или Катерина, та самая, которая, какъ онъ слышалъ, должна была когда-то вытти за[1251] Ордина и которая поэтому интересовала его, племянникъ Алабина, сосредоточенный, мудреный студентъ, окончившій курсъ и[1252] черный молодой сельскій житель Равиновъ, появлявшійся иногда въ Петербургскомъ свѣтѣ, извѣстный ему своими хотя умными, но рѣзкими сужденіями обо всемъ, и еще товарищъ Алабина, толстый гастрономъ и весельчакъ Туровцинъ. Дѣти не обѣдали за столомъ, и Долли, очевидно, была неспокойна и не въ своей тарелкѣ.
Лакей въ бѣломъ галстукѣ объявилъ, что кушанье готово, тогда, когда принесли бургонское и ликеръ, и Степанъ Аркадьичъ пригласилъ къ водкѣ. Разговоръ, какъ всегда, невяжущійся при ожиданіи обѣда, оживился, тоже какъ всегда, передъ столомъ, уставленнымъ красивыми графинами 6-ти разнообразныхъ водокъ и десятка сыровъ съ серебряными лопаточками и безъ лопаточекъ, жестянокъ консервовъ, грыбковъ и крошечныхъ ломтиковъ французскаго хлѣба съ parmez[аномъ] паутиной вмѣсто мякиша[1253]
Съ полными ртами и мокрыми губами отъ пахучихъ водокъ, разговоръ оживился между мущинами у закуски.
– Неужели ты опять былъ на гимнастикѣ? – сказалъ Степанъ Аркадьичъ съ полнымъ ртомъ, подсовывая красный сыръ шаромъ Алексѣю Александровичу и обращаясь къ Равскому и лѣвой рукой ощупывая его стальную мышцу, какъ и красный сыръ, выставляющуюся подъ тонкимъ чернымъ сукномъ сюртука. Ровскій напружилъ по привычкѣ мышцу и улыбнулся, блеснувъ своими агатово черными глазами и бѣлыми зубами.
– Не могу, я бы умеръ въ городѣ, если бъ не гимнастика. На искуственную жизнь нужны искуственные поправки. Въ деревнѣ, когда я сдѣлаю почти каждый день верстъ 30 верхомъ или пѣшкомъ, – говорилъ онъ, сторонясь съ мягкимъ поклономъ извиненія передъ дамами, которыхъ хозяйка подводила къ закускѣ.
– Да, это Самсонъ, – сказалъ Степанъ Аркадьичъ, обращаясь къ Алексѣю Александровичу, который своими тихими, добрыми глазами смотрѣлъ любопытно на Ровскаго.
– Куда же вы ѣздите такъ далеко, – сказала красавица, ловя своей вилкой, которую она держала своими розовыми пальчиками, грибъ непокорный и встряхивая кружевами на рукавѣ. – Куда же вы такъ далеко ѣздите? – сказала она, въ полуоборота оглядываясь на него, такъ что завитокъ волосъ легъ ей по щекѣ, и улыбаясь.
Онъ тоже улыбнулся.
– Если бы спросить у Сухотина (это былъ новый Репетиловъ), куда онъ цѣлый день ѣздитъ, онъ не могъ бы сразу отвѣтить – нужно. Такъ мнѣ кажется, что ему не нужно, а вамъ можетъ показаться, что мнѣ не нужно.
«Онъ говоритъ хорошо, хоть и длинно немного, и онъ лучше, чѣмъ я прежде полагалъ, – подумалъ Алексѣй Александровичъ, глядя на него. – Вѣрно тутъ есть между ними что-нибудь. Кто изъ нихъ будетъ несчастный?» подумалъ онъ, такъ какъ съ мыслью о бракѣ для него необходимо соединялось понятіе о несчастьи однаго изъ супруговъ. Когда садились, все перекрестились, кромѣ студента, который, стараясь не быть замѣченнымъ, метнулъ на всѣхъ глазами. Долли и Степанъ Аркадьичъ перекрестились чуть чуть, Алексѣй Александровичъ просто, Равскій съ афектаціей. Все было хорошо за столомъ, но чувствовалось опытному въ свѣтѣ, какъ Алексѣй Александровичъ, человѣку, что въ обѣдѣ этомъ было усиліе. Еслибы не добродушная верва[1254] Степана Аркадьича, усиліе это было[бы] еще замѣтнѣе. Степанъ Аркадьичъ былъ такъ милъ, разговорчивъ, веселъ, натураленъ, хозяйка такъ мила и граціозна, несмотря на то, что она дѣлала надъ собой очевидное усиліе, что Алексѣй Александровичъ здѣсь, въ Москвѣ, въ сферѣ незнакомыхъ ему людей и увѣренный въ томъ, что никто не знаетъ про его отношеніе къ женѣ, на время забылся и увлекся общимъ разговоромъ, который переходилъ незамѣтно отъ однаго интереснаго разговора къ другому, привлекая всѣхъ къ участію, даже и студента, котораго, если онъ молчалъ, Долли задирала и вводила въ разговоръ.[1255] Ровскій особенно интересенъ былъ Алексѣю Александровичу. Онъ измѣнилъ о немъ прежнее мнѣніе, что онъ былъ несоотвѣтственно съ своими способностями гордый человѣкъ; теперь Алексѣй Александровичъ видѣлъ – отъ того ли, что онъ выказывалъ больше истиннаго ума и обширное образованіе, или отъ того, что онъ сбавилъ гордости, – все это отъ присутствія красавицы, за которой онъ, очевидно, ухаживалъ, но онъ былъ очень и очень замѣчательный человѣкъ, и Алексѣй Александровичъ интересовался имъ. Но вдругъ разговоръ, переходившій съ общественнаго, ученаго, музыкальнаго предмета на музыку и ея критик[овъ], онъ долго остановился, вдругъ разговоръ перешелъ въ концѣ обѣда на послѣднюю французскую полемику между Dumas и E. Girardin и l'homme femme. Разговоръ при дамахъ велся такъ, какъ онъ ведется въ хорошемъ обществѣ, т. е. искусно обходя все слишком сырое, и разговоръ занялъ всѣхъ сильно, несмотря на то, что Долли, понявъ всю тяжесть этаго разговора для Алексѣя Александровича, хотѣла замять его. Студентъ и Ровскій стали спорить. Ровскій, очевидно, говорилъ для красавицы, такъ что, когда она ушла, онъ косился на нее, оставшись въ залѣ, когда она ушла. Алексѣй Александровичъ молчалъ и слушалъ. Степанъ Аркадьичъ сталъ на сторону студента и поддерживалъ его противъ сильной и немного многословной полемики Ровскаго. Студентъ, разумѣется, защтцалъ права женщины, Ровскій развивалъ и подкрѣплялъ мысль Дюма. Онъ говорилъ, что ее надо убить. И это мнѣніе такъ шло къ его атлетической фигурѣ, чернымъ глазамъ и зловѣщему ихъ блеску, что невольно вѣрилось, что онъ говорилъ то, что думалъ. Алексѣй Александровичъ не раздѣлялъ ни мнѣніе студента, ни мнѣніе Ровскаго. Онъ даже не понималъ ихъ.
