— Увѣренъ ли ты, спросилъ я: — что бутерброды были заказаны не для мадмуазель Виржини, или собачки?

— Не знаю, сударь; только госпожа говорила, чтобъ мы, пожалуйста, побольше положили горчицы.

Это была явная улика, милый Томъ: она любила горчицу — я часто это замѣчалъ. Судите же теперь, отъ какой ничтожной вещи можетъ зависѣть счастье человѣка: потому-что, признаюсь вамъ, пока былъ я твердо убѣжденъ въ томъ, что называлъ ея благосклонностью ко мнѣ, я готовъ былъ бы сто разъ драться за нее на смерть. Но когда подумалось мнѣ: «она дорожитъ тобою, Кенни Доддъ, столько же, какъ старымъ грошемъ; она въ эту минуту, можетъ-быть, смѣется надъ тобою, покушивая бутерброды съ ветчиною» — я вдругъ опустился, какъ утопающій, у котораго нѣтъ и соломенки, за которую бы схватиться. Говорите же теперь о несчастномъ, оскорбленномъ мужѣ: развѣ я самъ не подхожу подъ тотъ же разрядъ? Относительно измѣны, мы оба надѣлены поровну, и, хоть убейте меня, не вижу теперь, изъ-за чего намъ драться?

Намъ теперь остается только утѣшать другъ друга, думалъ я; и если онъ умный и добрый малый, вѣроятно, разсудитъ точно такъ же. Позову его и милорда обѣдать; велю трактирщику подать три-четыре бутылки чуднаго стараго штейнбергскаго, которому теперь триста лѣтъ; угощу ихъ истинно-саксонскою дичиною съ каперсами, всполоснемъ ее стаканомъ маркобрунскаго, и если черезъ два часа не будемъ братьями съ нимъ, не зовите меня Кенни Доддомъ!

Въ такомъ гостепріимномъ расположеніи духа былъ я, когда доложили о лордѣ Гэрви Брукѣ. Онъ отъискалъ стараго артиллерійскаго фельдфебеля, который за умѣренное вознагражденіе соглашался принять званіе моего секунданта, съ пріятнымъ обѣщаніемъ, что самъ и все его семейство, очень-многочисленное, почтитъ своимъ присутствіемъ также мои похороны.

Я прервалъ лорда замѣчаніемъ, что внезапный случай видоизмѣнилъ обстоятельства дѣла, и сказалъ объ отъѣздѣ мистриссъ Горъ Гэмптонъ.

— Я никакъ не могу думать, сэръ, возразилъ онъ: — чтобъ это хотя сколько-нибудь измѣняло ваши отношенія къ моему другу. Омыто ли его оскорбленіе? снято ли пятно съ его чести тѣмъ, что несчастная поняла наконецъ позоръ своего жалкаго положенія?

Я подумалъ о бутербродахъ, милый Томъ, но не сказалъ ничего.

— Не попрежнему ли остаетесь вы, сэръ, его смертельнѣйнимъ врагомъ на землѣ? вскричалъ онъ съ паѳосомъ.

— Выслушайте же меня терпѣливо, милордъ, сказалъ я. — Буду, сколько возможно, кратокъ, не желая утомлять ни васъ, ни себя. Для меня рѣшительно все-равно: драться съ вашимъ другомъ, или нѣтъ. Если вамъ нужны доказательства этого, сойдемте въ садъ, и я васъ удостовѣрю. Я не фанфаронъ, не головорѣзъ, однако, могу сказать, умѣю и стоять подъ пистолетомъ и держать пистолетъ; но тутъ намъ не изъ чего стрѣляться.

— О, если вы опять принимаетесь за оправданія, вскричалъ онъ: — я рѣшительно не могу быть вашимъ слушателемъ.

— Почему жь не можете? сказалъ я: — не-уже-ли для вашего друга пріятнѣе считать себя оскорбленнымъ и обезчещеннымъ, нежели узнать, что ему не было нанесено никакого безчестья?

— Зачѣмъ же вы убѣжали съ нею?

— Не могу вамъ этого сказать, отвѣчалъ я, потому-что моя голова была совершенно разстроена всѣмъ этимъ споромъ.

— И зачѣмъ назвались вы моимъ именемъ въ Эмсѣ?

— Не могу вамъ сказать этого.

— И какъ надобно разумѣть позу, въ которой засталъ я васъ, вошедши въ комнату?

— Не могу вамъ сказать и этого! вскричалъ я, доведенный до отчаянія нелѣпостью своего положенія. — Не спрашивайте меня ни о чемъ. Всѣ эти пять или шесть недѣль я былъ какъ-будто околдованный; не могу отдать отчета въ своихъ дѣйствіяхъ, какъ паціентъ больницы умалишенныхъ. Боюсь писать къ друзьямъ, чтобъ письма не уличили меня въ сумасшествіи — вотъ вамъ вся правда. Я молчалъ, пока могъ. Стыжусь теперь, признаваясь, но не въ-силу стало молчать. Не мучьте жь меня своими «зачѣмъ я сдѣлалъ то, почему я сдѣлалъ другое»: не могу отдать отчета ни въ чемъ.

— Гм! гм! удивительный случай! сказалъ онъ, — отбрасываясь въ креслахъ назадъ и пристально смотря мнѣ въ лицо. — Ваши лѣта, ваше положеніе въ обществѣ, вообще вся ваша наружность, мистеръ Доддъ, заставляютъ, принужденъ я признаться, заставляютъ…

Онъ запнулся, какъ-бы не находя соотвѣтственнаго слова, и я продолжалъ за него:

— Совершенно-справедливо; вы скорѣе готовы усомниться, нежели увѣриться въ подозрѣніи. Да, я вовсе не такой человѣкъ, какіе бываютъ дѣйствующими лицами въ подобныхъ случаяхъ.

— Касательно этого, прибавилъ онъ съ осторожностью: — я ничего не говорю. Я выражаю только личныя свои мнѣнія, впечатлѣніе, производимое вами на меня, какъ на посторонняго зрителя. Уголовный судъ на эти вещи смотритъ съ другой точки зрѣнія; Палата Лордовъ смотритъ на нихъ также съ другой точки зрѣнія.

Слова эти бросили меня въ холодный потъ съ ногъ до головы, милый Томъ. Уголовный Судъ! Палата Лордовъ! Не правда ли, прекрасная перспектива для ирландскаго джентльмена съ просроченными долгами? Выстрѣлъ, даже два, въ двѣнадцати или четырнадцати шагахъ — вещь никому неубыточная въ денежномъ отношеніи; отказывать въ немъ человѣку, который самъ напрашивается — неучтиво, необязательно. Но Палата Лордовъ и Уголовный Судъ!.. о, милый Томъ, это совершенно-другаго рода дѣло! Не стану говорить о позорѣ, которымъ покрываетъ подобный процесъ человѣка моихъ лѣтъ; ни о вопляхъ и гоненіяхъ, которые поднимутся во всѣхъ газетахъ, гоненіяхъ, которыя будутъ преслѣдовать бѣдняка до его домашняго очага, гдѣ ожидаетъ преступника жена, исполнительница смертнаго приговора; не стану упоминать о «Пуншѣ» и «Иллюстрированной Газетѣ», которымъ вы доставите пищу на цѣлый мѣсяцъ [37] — нѣтъ, я представляю тяжбу въ ея простѣйшей формѣ — финансовой. Пари на конскихъ скачкахъ, банкрутства желѣзныхъ дорогъ, разорительные расходы по выборамъ — ничто сравнительно съ нею. Выиграешь или проиграешь дѣло — все-равно, адвокаты разорятъ тебя въ-конецъ.

Хотя никогда въ жизни не предполагалъ я запутаться въ такое дѣло, но эти соображенія производили очень-часто на меня сильное впечатлѣніе при чтеніи газетъ, и я доходилъ всегда до заключенія, что въ подобномъ процесѣ выгоднѣе всего для обвиняемаго — не защищаться. Упоминаю все это, чтобъ вамъ было понятно, какъ смирился мой духъ, лишь только лордъ Гэрви намекнулъ о процесѣ.

— Я искренно желалъ бы, сказалъ онъ, подумавъ нѣсколько: — указать вамъ какой-нибудь способъ уладить эту непріятную исторію; но хотя, признаюсь вамъ, вы сдѣлали на меня очень-благопріятное впечатлѣніе, Доддъ (онъ назвалъ меня просто Доддъ, будто бы стариннаго друга, а не «мистеръ Доддъ»), мы не можемъ ожидать, чтобъ Гэмптонъ сошелся со мною въ такомъ понятіи о дѣлѣ. Важнѣе всего то, что объ этомъ случаѣ всѣ теперь знаютъ и толкуютъ — Гэмптоны такъ извѣстны въ фешёнэбльномъ мірѣ, за границей и въ Англіи; она такая красавица, имѣетъ столько поклонниковъ; онъ такой очаровательный молодой человѣкъ, что ваше бѣгство стало, можно сказать, скандаломъ на всю Европу. Смотря на дѣло по совѣсти, скажу, что, быть-можетъ, ваши объясненія справедливы; но какъ человѣкъ, принадлежащій свѣту, я принужденъ сказать, что Гэмптонъ долженъ убить васъ, или требовать развода. Я совершенно увѣренъ, что и въ томъ и въ другомъ случаѣ многіе осудятъ его. Всѣ общества раздѣлятся на двѣ партіи: одна за процесъ, другая за дуэль, слѣдовательно всѣхъ нельзя удовлетворить ничѣмъ. Потомъ явятся даже люди, которые скажутъ: «теперь, когда бѣдный Доддъ убитъ, безпристрастіе должно вступить въ свои права: вѣдь сомнительно, былъ ли онъ виноватъ».

— Чрезвычайно благодаренъ такимъ людямъ, милордъ, сказалъ я; но онъ, не обращая на то вниманія, продолжалъ:

— Еслибъ мщеніе было единственною цѣлью, процесъ былъ бы лучше всего: подобною тяжбою врагъ разоряется въ-конецъ. Вы, конечно, помните сэра Гэбрука Фостера, который бѣжалъ съ леди Модфордъ? Вѣдь у него были огромныя помѣстья и, говорятъ, ни шиллинга долгу; а теперь онъ, мнѣ сказывали очевидцы, теперь онъ прислужникомъ въ одномъ изъ мелкихъ игорныхъ домовъ. Тоже было съ Лэкингтономъ…