Куда ѣхать? вотъ важный вопросъ. Одни говорятъ: въ Годесбергъ, гдѣ мы останавливаемся ѣсть мороженое и бродимъ по садамъ; другіе, къ числу которыхъ всегда принадлежитъ твоя Мери Анна, предпочитаютъ Роландс-экъ, гдѣ всегда сидѣлъ Роландъ Храбрый, и смотрѣлъ на стѣны, которыя скрываютъ даму его сердца.
Ахъ, Catherine! изъ всѣхъ высокихъ качествъ, доступныхъ человѣческому сердцу, не высшее ли вѣрность? Не синонимъ ли она всѣхъ прекрасныхъ чувствъ, отъ геройскаго самоотверженія до кроткой преданности? Мнѣ кажется, вѣрность должны были бы воспѣвать всѣ поэты: въ ней сливаются нѣжнѣйшія и мужественнѣйшія движенія души. Отъ Петрарки до Поля, который былъ вѣренъ своей Виргиніи, какая очаровательность въ этихъ примѣрахъ высокой вѣрности! Она милѣе всего моему сердцу! Моя милая Эмилія (такъ я всегда зову мистриссъ Г.) согласна была со мною въ этомъ при спорѣ, который былъ у насъ на-дняхъ. Лордъ Джорджъ, Джемсъ и многіе другіе оспоривали наше мнѣніе; за насъ былъ только одинъ мужчина, фон-Вольфешнеферъ, молодой нѣмецкій вельможа, который учится здѣсь и можетъ служить замѣчательнымъ представителемъ своего класса. Онъ высокаго роста и на первый взглядъ кажется сумраченъ; но, ближе всмотрѣвшись, видишь въ немъ одно изъ тѣхъ лицъ, которыя умѣла изображать только кисть Тиціана. Онъ носитъ длинную бороду и усы рыжевато-темнаго цвѣта; это, вмѣстѣ съ торжественностью его движеній и глухимъ голосомъ, внушаетъ въ началѣ знакомства боязливое уваженіе къ нему. Его родъ, сколько знаю, древнѣйшій въ цѣлой Германіи; его предки, ужь много столѣтій назадъ, носили титулъ бароновъ шварцвальдскихъ. «Первый изъ габсбургцевъ, говоритъ онъ, былъ вассаломъ его предковъ». Потому онъ неизмѣримо-гордъ.
Лордъ Джорджъ встрѣтился съ нимъ, если не ошибаюсь, на обѣдѣ у одного изъ первѣйшихъ нѣмецкихъ аристократовъ; здѣсь они возобновили знакомство, сначала неочень-тѣсное, но скоро обратившееся въ искреннюю дружбу; теперь онъ каждый день у насъ, поетъ, набрасываетъ альбомные рисунки, читаетъ Шиллера и Гёте, разсказываетъ прелестныя повѣсти, мечтаетъ о лунныхъ ночахъ на Брокенѣ, таинственномъ сумракѣ гарцвальдскихъ дубравъ.
Неправда ли, ты, моя Catherine, ненавидишь сухія, утомительныя, тусклыя краски дѣйствительности, увлекаешься призматически-яркими цвѣтами, которыми облечены фантастическія созданія воображенія? Да, милая Catherine, я знаю тебя. Чувствую по себѣ, какъ ненавистны и тебѣ мрачныя картины прозаическаго міра, какъ любишь и ты погружаться въ граціозныя мечты фантазіи! О, какое же наслажденіе доставила бы тебѣ здѣшняя наша жизнь! Какъ любила бы ты говорить съ нами о томъ, что чуждо всякихъ отношеній къ дѣйствительно-существующему, уноситься въ упоительныя сферы, куда стремится воображеніе! Вольфеншеферъ очарователенъ, когда говоритъ о нихъ; его метафизика проникнута любовью, его любовь проникнута метафизикой, возвышающей душу, покоряющей сердце. Ты скажешь, что страненъ порывъ мысли, увлекающій меня изъ высокаго міра любви и поэзіи къ ирландскимъ воспоминаніямъ; но въ причудливомъ полетѣ моей фантазіи возстаетъ передо мною видѣніе прошедшаго: обращаюсь къ нему, ловлю его, пока не исчезло оно. Да, я хочу поговорить съ тобой о тѣхъ строкахъ твоего послѣдняго письма, которыя равно поразили меня изумленіемъ и скорбью. Что хочешь сказать ты, милая Китти, говоря о «продолжительной и преданной любви» одного изъ тѣхъ людей, которые знали меня въ Ирландіи, о «его надеждахъ», его непоколебимой увѣренности въ томъ, что я не могу измѣнить? Когда я давала кому-нибудь право обращаться ко мнѣ съ подобными воззваніями? Мнѣ кажется, что я не подавала ни малѣйшаго повода къ такимъ упрекамъ. Еслибъ я хотѣла, могла бы сказать, что я совершенно не понимаю, кто таинственная особа, жалобы и надежды которой ты передаешь. Да, я въ-правѣ была бы сказать это; но не хочу пользоваться своимъ правомъ, Китти, принимаю твои намёки: ты говоришь о докторѣ Бельтонѣ. Признаюсь тебѣ, пишу это имя, сожалѣя о необходимости упоминать его. Въ немъ есть врожденная доброта, въ немъ есть много хорошихъ качествъ, которыя расположили къ нему всѣхъ людей кружка, далеко-неблестящаго, куда поставила его судьба; мнѣ тяжело высказать хоть одно слово, тяжелое для его слуха. Но спрашиваю тебя, Китти, есть ли между его и моимъ положеніемъ въ обществѣ хотя малѣйшее сходство, которое давало бы ему смѣлость ухаживать за мною? Въ одной ли сферѣ мы вращаемся? Есть ли у насъ какія-нибудь общія мысли, понятія, надежды, даже знакомства? Мнѣ нѣтъ надобности хвалиться; у меня нѣтъ желанія восхищаться положеніемъ, какое занимаю въ обществѣ. Я знаю, что высокій кругъ — море, неизъятое отъ скалъ и бурь. Никто не чувствуетъ его опасностей такъ живо, какъ я. Но, повторяю: не раздѣляетъ ли насъ широкая бездна? можетъ ли онъ жить, вращаться, мыслить, чувствовать въ томъ кругу, съ которымъ связана я? Могла ли бы я, хотя одинъ день, вынести жизнь въ его кругу? Нѣтъ, мой другъ, это невозможно, чисто-невозможно. Большой свѣтъ имѣетъ свои требованія — можетъ-быть тяжелыя, но неизбѣжныя; уклоняться отъ нихъ невозможно; волею или неволею, мы должны исполнять ихъ. Но за исполненіе мы получаемъ сладкое вознагражденіе въ упоительномъ спокойствіи души, въ отрадной невозмутимости духа, которая дается свѣтскимъ образованіемъ, въ тихомъ хладнокровіи, котораго не нарушитъ никакой ударъ, котораго не потрясетъ никакое горе. Не льщу себя мечтою, милая Китти, что я ужь вполнѣ достигла этого: я знаю очень-хорошо, что еще далека отъ этой великой цѣли; но я иду къ ней, Китти; мое совершенствованіе, мой путь начался и ни за всѣ блага міра я не возвращусь назадъ.
Съ такими мыслями — можетъ-быть, вѣрнѣе сказать: врожденными инстинктами — въ сердцѣ, какъ тяжела, противоестественна была бы для меня пошлая монотонность провинціальнаго существованія! Еслибъ даже рѣшилась я пожертвовать своимъ счастіемъ, принесла ли бы я счастье ему? Нѣтъ; сердце мое отвѣчаетъ: нѣтъ! никогда!
А твои замѣчанія о прошедшемъ? Легко отвѣчать на нихъ. Ничтожная ратуша въ ничтожномъ Броффѣ казалась мнѣ чудомъ архитектуры. Какъ огромна представлялась она мнѣ! Казалось, что лѣпные карнизы ея — лучшее произведеніе готическаго стиля, что рѣзьба ея оконъ — идеалъ совершенства. Можно ли осуждать меня, Китти, если, видѣвъ лондонскій Вестминстеръ и Кёльнскій Соборъ, я не могла оставаться при наивномъ убѣжденіи моего невѣжества, и теперь понимаю, что маленькій броффскій домикъ — малъ, бѣденъ, ничтоженъ; что архитектура его — верхъ безвкусія, его украшенія смѣшны; а между-тѣмъ броффская ратуша осталась такою, какъ была прежде. Въ ней нѣтъ перемѣны.
Ты возразишь, что я измѣнилась. Сознаюсь въ этомъ, Китти: да, я измѣнилась. Но можно ли ставить это въ упрекъ? Если такъ, не приноситъ ли намъ стыда каждый шагъ въ умственномъ развитіи, каждая степень усовершенствованія? Твоя теорія, Китти, убиваетъ жизнь, отрицаетъ всякое улучшеніе, равносильна закоснѣлости, нравственной смерти!
Но нѣтъ, ты не думаешь такъ; нѣтъ, Китти, не обвиняю тебя въ подобныхъ идеяхъ; даже защищая друга, ты не могла впасть въ такую ложь. Докторъ Бельтонъ, вѣроятно, заблуждается относительно какихъ-нибудь мнимыхъ залоговъ моего чувства, мнимыхъ обѣщаній. Я испытывала мою память и не нашла въ ней ничего подобнаго. Если, въ легкомысленной веселости дѣтскаго сердца (вспомни, мой другъ, мнѣ было только восьмнадцать лѣтъ, когда я покинула родину) у меня вырвалось какое-нибудь глупое слово, его не стоитъ вспоминать, тѣмъ менѣе должно напоминать о немъ, заставлять меня краснѣть его. Теперь, Китти, я поняла, что истинное счастіе основано на повиновеніи людямъ, которыхъ природа дала въ руководители нашей жизни; а чувства, которыя могла бы я питать къ Пьеру Б., были бы діаметрально-противоположны желаніямъ папа и мама.
Я объяснила теперь вопросъ со всѣхъ возможныхъ сторонъ, потому-что, надѣюсь, онъ не возобновится болѣе никогда между нами. Думать о немъ прискорбно для меня, потому-что въ глубинѣ души не могу не винить въ слишкомъ-надменномъ искательствѣ человѣка, который вообще отличается скромностью, непритязательностью. Ты откроешь ему мнѣнія, высказываемыя здѣсь мною, на сколько тебѣ покажется то необходимо. Предоставляю все твоей деликатности и скромности. Прошу только объ одномъ: не требуй больше у меня объясненій относительно предмета, столь непріятнаго, пощади меня отъ намековъ о тѣхъ особенныхъ обстоятельствахъ, которыя разлучаютъ насъ навсегда. Если настанетъ время, когда онъ захочетъ разсудительнѣе и справедливѣе смотрѣть на мое и свое положеніе, для меня будетъ величайшимъ удовольствіемъ возобновить тѣ дружественныя отношенія, которыя столь долго существовали между нами, какъ сосѣдями; и если, на какомъ бы мѣстѣ въ обществѣ ни стала я въ будущемъ, если въ моей власти будетъ оказать ему хотя малѣйшую услугу, прошу тебя, не сомнѣвайся, что для меня будетъ лестно и пріятно узнать о томъ.
