Дёмин перестал петь, поднял голову:

— Таня, пусти погреться… А, Таня? — Глаза его не стали веселее, но ожили, засветились.

— Что ты прицепился ко мне? Разве это моя печь? Спрашивай у Ивановны…

— Ивановна и слова не скажет. Печь кирпичная, разве ей жаль… И опять же. Буду тихонько под бочком у тебя лежать, а?

— Ты б лучше о жене думал, о детях.

— Разве дети у него на уме? — поддержала Таню Костусева мать.

— Ты, Ивановна, зря это, — Дёмин снова помрачнел. — Жену как жену, а детей я всегда помнил и теперь помню.

— Теперь ты, может, и жену вспоминаешь…

Дёмин ничего не ответил. Опять наклонился над стволом и опять печально затянул:

Зашел Жибуртович, обежал взглядом хату: Костусь, знал — искал Таню. А она тихонько лежала на печи, и от порога не было видно ее сапог.

— Командир… Непорядок во взводе, — поднял голову Дёмин. — Прикажи ей, чтоб пустила погреться, — Дёмин кивнул на печь.

— А кто там? — как бы удивился Жибуртович, заглянул на печь. Увидел Танины ноги, улыбнулся, лицо его просветлело. — В этом я ей не командир… Тут у нее свой плацдарм…

— Ну вот, слышишь, Таня. Командир сказал, чтоб пустила…

— Я и ему накомандую. — Таня присела на печи, опустила ноги, провела рукой по лицу, улыбнулась Жибуртовичу.

— Что, мало ночи было, не выспалась? — засмеялся Жибуртович.

— Ночи… Какая тут ночь… На рассвете пришла погреться, так Ивановна усадила бульбу чистить. Пока начистили, пока то, се… — Она говорила и смотрела на Жибуртовича, и Костусь видел, что ей приятно было и говорить так, и смотреть… И Жибуртовичу не хотелось отходить от печи. Но он повернулся, подошел к Дёмину.

— Нужно Петрусевичев пулемет посмотреть. Заедает где-то. В диске, наверно. Возьмись.

— Возьмись, возьмись… Хватит мне этой дурищи, — Дёмин стукнул ногой по стволу миномета, встал, повернулся к Костусю. — Ну, а я тебе что говорил, малец? Командир есть командир, пришел, приказал, а я должен слушаться, хотя командир прекрасно знает, что на мне эта дурища, миномет, висит. — Дёмин как бы шутил, шел на примирение с Костусем, брал его в помощники, но Костусь не желал его и слушать.

— Миномет минометом, — недовольно поморщился Жибуртович. — Петрусевич говорит, что пружина барахлит. Принесешь сюда. Здесь в истопке и опробуешь, далеко ходить не надо… Только патроны экономь.

— У меня только и в мыслях, чтоб пострелять. Как у него. — Дёмин кивнул на Костуся. — Только и ищу этой забавы…

— Ну, забава не забава… Знаешь, не на прогулку собрались.

Пока Жибуртович разговаривал с Дёминым, Таня слезла с печи, приткнула зеркальце в уголочек на окне, начала расчесывать волосы. Волосы были густые, гребень не хотел влезать в них, и Таня смешно морщилась, дергала головой, и Жибуртович смотрел на нее, улыбался.

— Где он стоит, знаешь? — обернулся к Дёмину и как бы забыл о Тане, посерьезнел.

— Почему не знаю… За колодцем…

— Ага…

Дёмин вынес во двор миномет, положил на пароконную фуру, на которой стояли ящики с минами. Мать тоже вышла куда-то. В хате остались Костусь с Вовой — он спал, — Жибуртович и Таня. Жибуртович подошел к Тане, обнял ее за плечи. Она повернулась, обняла его за шею, провела рукой по щеке: «Колючий…» — «Ага». Жибуртович погладил ее по волосам.

«У-у-у, надумали обниматься… И он, конь такой, и она», — сердито подумал Костусь и полез на печь.

— Весь отряд пойдет? — спросила Таня.

Жибуртович кивнул головой:

— И не только наш.

— Я тоже пойду…

— Ты останешься с ранеными.

— Я пойду.

— Тебе лучше остаться…

— Не-а, — Таня замотала головой. — Нет.

В хату зашел Дёмин, нашел Костуся на печи.

— Тебе, малец, видимо, нечего делать, а? — спросил, вытирая руки тряпкой.

Костусь молчал. Он твердо решил с Дёминым не разговаривать.

— Вижу, что тебе делать нечего. Пошли со мной, — Дёмин надел поддевку, подпоясался. — Пошли принесем пулемет, поглядим, что там в нем, может, что и подправим.

— Пулемет? — не поверил Костусь.

— Ага… Пошли, пошли. Тебе здесь делать нечего.

Костусь в один миг соскользнул с печи, набросил свитку, поглядел на Таню и Жибуртовича:

— Если Вова проснется и будет плакать, дадите соску. Она в люльке.

— А то как же, — засмеялась Таня. — Иди, иди…

Потом Костусь с Дёминым сидели на полу у разобранного пулемета. Костусь никогда не думал, что пулемет можно так разобрать — и ножки отвинтить, и раструб, и диск… Дёмин снял крышку диска — у Костуся аж сердце зашлось: в диске было полно патронов. Они лежали по кругу, аккуратненькие, клювиками в середину, как цыплята под курицей. Дёмин вышелушил их все, как семечки, оставил лишь один, проверял, как он выскакивает… Постучал молотком по пружине, подпилил краешек напильником, достал из сумки масленку, смазал. Затем снова наполнил диск патронами, проверял, как они выскакивают… Потом опять оставил один. Снова что-то подпиливал напильником. Снова наполнил диск — аккуратненько, один к одному, и они не рассыпались, лежали плотненько, сжатые пружиной. Смазал и затвор, собрал весь пулемет, опустил руки на колени и долго смотрел на Костуся. Смотрел и как будто не видел его. Костусю даже страшно стало: что это он смотрит на него так долго. Может, знает о тех патронах? Ну и надает!.. Но Дёмин начал шевелить губами, словно говорил что-то без слов, и ничего нельзя было услышать… Провел рукой по лицу, сморщился…

— Тебя как зовут, малец? — спросил наконец.

— Костусь. Живешь уже сколько и не знаешь. Как маленький.

— Костусь… — повторил Дёмин. — Говоришь, Костусь? У меня дома где-то такой же оголец растет… Это не близко, аж за Витебском. Ты не знаешь. И второй — постарше… И третий — еще старше… Трое… Так, говоришь, Костусем зовут… Хорошо. — И снова он говорил тихо, как будто сам с собой, говорили одни губы, а слов не было слышно, и Костусю непривычно было это и немного страшно. Однако Дёмин вдруг ловко вскочил на ноги, легко поднял пулемет за ствол, поставил прикладом на пол. — Пошли, проверим.

Зашли в истопку. Сразу запахло сыростью, плесенью, гнилой бульбой… Демин поставил пулемет на чурбак, — он стоял у самого входа — повернул так, чтобы пули шли в землю у дальней стены…

— Закрой дверь, — сказал Костусю. Костусь закрыл. В истопке стало темно, как ночью, не верилось даже, что там, за дверью, день и светит солнце.

— Стой у двери, — приказал Дёмин, а сам пригнулся над чурбаком, упер приклад в плечо, и сразу же из ствола засверкал белый огонь, освещая все в истопке и лицо Дёмина, колючее и злое, и залязгало — ду-ду-ду-ду-ду-ду! — Костусю аж в ушах заложило, и сразу густо и приятно запахло порохом, зазвенели, посыпались на землю гильзы.

— Кажется, нормально, — сказал Дёмин. — Попробуем еще раз…

И снова залязгало в ушах у Костуся, и, казалось, затряслись, заходили ходуном стены истопки.

— Нормально, — повторил Дёмин и толкнул дверь. Она легко открылась.

— А мне можно выстрелить? — попросил Костусь.

— Мал ты еще… И слышал же, что говорил командир. Нет патронов.

— У меня патроны есть, — сорвалось с языка у Костуся.

— Есть? — Дёмин уже хотел выходить, но задержался, внимательно посмотрел на Костуся, и голос его опять стал чужой и глухой. — И много?

— Нет, штук десять… А стрельнуть дашь? Хоть один раз…

— Ладно, неси… Только один раз…

Костусь побежал к крылечку, сунул руку под первую половицу и ощутил приятный, ровный холодок патронов. Выгреб их, принес Дёмину… Тот высыпал их себе в карман, опять поставил пулемет ножками на чурбак, дал приклад Костусю в руки:

— Хорошо упри приклад в плечо и ноги шире расставь, а не то как даст, так во двор вылетишь. Нажимать будешь здесь, на курок. Подожди, я дверь прикрою. — Он хлопнул дверью, и снова в истопке стало темно, темнее, чем было перед этим.