С бабами надо строго. Только строгость держит порядок в жизни. Игнат знал это твердо и жил, считай, весь свой век по этому правилу.

Правда, теперь порядок тот порушила Поля. Игнат это чувствовал, хотя и не хотел признаваться себе. Его словно подменили. Будто в кровь кто-то подмешал чужой крови и новую душу вставил — таким непохожим стал на самого себя.

Никогда Игнат не слышал столько ласковых слов, да и сам не умел сказать их. А тут говорил и верил в то, что говорил и что говорилось ему про него. И лишь одно сжимало сердце, заставляло каменеть всего — это то, что все у них происходит украдкой, точно недоброе что-то, не как у людей. А что тут недоброе и что доброе?.. Об этом надо было думать, об этом нельзя было не думать… Но все сомнения уходили, забывались, когда Поля была рядом, когда он слышал ее дыхание, ощущал острый, полынный запах ее волос…

Оба они знали, что долго так продолжаться не может, что когда-нибудь придет конец всему, однако при встречах ни Поля, ни Игнат, точно сговорившись, не вспоминали об этом. Игнату нравилась деликатность, с которой Поля обходила то, что тревожило обоих. Он делал вид, что и сам не замечает этого. Всегда трезвый, рассудительный, замкнутый в себе, он вдруг словно утратил и волю свою, и разум. И махнул на все рукой: пусть идет так, как идет…

Игнат завернул во двор Поли пополудни. Шел с мельницы с охотничьей торбой своей на плече и завернул. Людей на улице не было, хотя Игнат и не таился, шел как положено человеку.

Поля была дома одна.

— Дети побежали по орехи, а мое сердце как чуяло, что ты придешь, — сообщила она, увидев его на пороге. И расцвела всем смуглым лицом.

Игнат полез в торбу, достал черные сапожки на маленьких каблучках, поставил на скамейку. В хате свежо запахло хромом.

— Возьми, примерь.

— Что ты, Игнат, и не думай, — испугалась Поля. — Забирай назад.

— Ну во что… Я сказал, что сошью, и сшил. Ты примерь, а дальше как хочешь, — грубоватым голосом сказал Игнат. Он видел, что сапожки Поле понравились.

Она кинула быстрый взгляд на Игната, на его похудевшее лицо и насупленные брови. То ли чувство вины, то ли нежность к нему пробежала по ее лицу. Она заспешила.

— Хорошо, Игнат, я зараз.

Прижав сапожки к груди, она выскочила в сенцы. Плеснула воды в ночевки, ополоснула ноги, достала из комода чулки. Быстро натянула их, надела один сапог, второй. Они оказались как раз впору, мягкие голенища плотно облегали икры. Так и предстала перед Игнатом, молодо крутнулась на месте.

— Не жмут? — поинтересовался он, уловив блеск ее глаз.

— Как по мерке.

— Ну и ладно. Носи здорова… — Он направился было к двери, но Полин голос заставил остановиться.

— Игнат!..

Он повернулся. Поля виновато улыбнулась:

— Прямо так… сразу и пойдешь?

Игнат посмотрел на нее грустными, затуманенными глазами, сделал шаг назад.

— Что ты со мной делаешь?

— Я с тобой?! — воскликнула Поля. — Это ты со мной, Игнатка.

Она стояла рядом, смотрела на него такими близкими черными глазами, и Игнат проговорил, словно простонал:

— Эх вы… бабы… бабы-человеки!..

Тайна двоих никогда не остается тайной двоих. Тем более когда живешь на людях, да к тому же в селе.

И никто еще не разгадал бабу до конца, какова она на самом деле, да и вряд ли разгадает. Как на воде, никогда не знаешь, откуда что берется. Только что было тихо, и вдруг она взыграла, заклокотала — жди, когда сама присмиреет и успокоится.

И хотя никто ничего определенного не знал, однако снова приутихло в хате Игната. И вновь скупо стало на разговоры за столом, а если и говорили, то разве что о чем-то таком, без чего можно было и обойтись, о чем можно было и помолчать, что видели все и так: о погоде, о том, что надо принести ведро воды, и о разном другом… Не о чем особенно говорить — и не говорят, но иногда ловил Игнат на себе внимательный вопросительный взгляд Марины, а стоило глазам встретиться, взгляд ее ускользал, уходил в сторону.

Лето кончилось, наступила осень, ночи пошли холодные, звездные.

Однажды прокрался Игнат к Полиному хлеву, стукнул три раза по бревну — тишина. Повторил сигнал — снова тихо. Ворота тоже были заперты, хотя Поля вчера ничего не говорила…

Не уснул Игнат в ту ночь на своем чердаке: было и жестко, и холодно. Всякое лезло в голову…

Пережил день, дождался вечера. И опять на его стук никто не отозвался.

Когда на третий вечер выбрался во двор и закурил, из хаты вышла Марина. Посмотрела на небо, усыпанное звездами, заметила:

— Холодно стало на дворе, я забрала постель и постелила тебе в хате.

Сказала так, как обращаются к ребенку, который не хочет понять, что ему желают добра. Тон голоса был таким спокойным, что только дурак мог что-либо возразить. Игнат смолчал. Было ясно: его выследили и теперь дают право на почетную капитуляцию.

Марина выждала, пока он докурил, выбил трубку, притоптал Пепел. Сказала:

— Пошли в хату. — Голос по-прежнему спокойный, может, только помягче. «Ну что ты себе думаешь? Куда ж от нас денешься?»

И правда: куда он от них денется?

— Пошли, — еще тише попросила Марина.

— Иди. Я приду позже, — ответил Игнат. Не мог же он вот так сразу, будто ничего не случилось…

С неделю или больше Игнат почти не бывал дома: до свету уходил на мельницу, по-темному, после полуночи, возвращался. Несколько раз так и вовсе оставался вздремнуть часа три-четыре на топчане в закутке кочегарки, под боком у разогретого паровика. Помола набралось много: и из своего колхоза, и от соседей, и людского. Мешками был заставлен весь нижний этаж, надо было разгружаться.

Не спалось в эти ночи и Марине. Она выходила во двор, в конец поселка, подолгу стояла, глядя в ту сторону, где темное небо желтым пятном размывал небольшой, как от пламени свечи, огонек и откуда исходил глухой, будто из-под земли, мерный гул. Мельница работала, вертела свои жернова, сыпала в мешки пахучую теплую муку.

Марина не выдерживала, раза два подходила к Полиному двору, затаивалась. Глухая тишина и темень настороженных окон встречали ее, и она поспешно поворачивалась и возвращалась домой. А утром завязывала в платок мисочку с еще горячими блинами и жареным салом, бутылку молока, отдавала детям, чтобы они по дороге в школу отнесли отцу. Детям в радость было это поручение.

По пути с мельницы возле елочек, густой щеткой поднявшихся за канавой, однажды и встретила Игната Поля. Игнат даже не удивился, когда она шагнула из-за елочек на открытое и пошла рядом с ним. Пошутил:

— Не страшно так поздно ходить?

— Мне теперь ничего не страшно, — негромко ответила Поля.

— А я, вопщетки, думал — иначе.

— Что ты думал?

— А то думал, что, бывает, сперва люди смелые и веселые, а потом…

— Что потом? — встрепенулась Поля.

— …а потом глаза в землю и дверь на защепку… Ты меня не знаешь, и я тебя знать не хочу, так?.. — Игнат остановился посреди дороги, повернулся к Поле. Они смотрели друг на друга, и даже в темноте Игнат видел, как блестели ее глаза.

— Не так, совсем не так, — прошептала она. — Но… — голос ее окреп, стал решительнее, — но я хотела сказать тебе, чтоб ты больше не приходил ко мне.

Игнат какое-то время помолчал, затем произнес расслабленно, мягко, с печалью в голосе:

— Вопщетки, неужели ты думаешь, что я стану ломиться в запертую дверь?..

— Нет, Игнат, нет… — поспешила с ответом Поля. — Дверь моей хаты всегда для тебя открыта… И теперь, боже мой, кабы можно было… Но праздник… он всегда такой короткий и всегда кончается…

— Праздник? Какой праздник? Великдень, троица или, может, Первомай? — усмехнулся Игнат.

— Великдня не вышло и Первомая тоже… На Май все идут с песней, с музыкой, а мы… А троица — в самый раз. И у тебя троица, и у меня. И все мы — ты, я, Марина… кругом троица… И все же я рада, ты даже не знаешь, какая я счастливая, что был этот праздник, что ты устроил его мне.