Игнат Степанович знал Микиту еще холостяком. Большой хвастун был, ни одни танцы не пропускал, и, считай, ни разу они не обходились без драки, если заявлялись парни из соседних деревень. Дрались, бывало, страшно, и Микита бился до последнего. Надо было — так и колья шли в ход, и шкворни. Случилось так, что сцепился он один на один с Игнатом, а причиной тому явилась его сестра Камила. Красивая девка была, вся беленькая, лицо светлое, чистое, словно светится изнутри — так и тянет заглянуть, что там такое в ней живет. Игнату захотелось проводить ее с танцев, и она была не против: какая девка не желает, чтобы ее проводил парень. А парень — как тот охотник: не проводил девку, не прижал — считай, попусту ноги трепал.

Микита догнал их на улице, недалеко от своего двора, и велел Камиле идти домой, а Игнат попросил, чтобы она не спешила: они посудят, потолкуют, а там все уладится. Лето, вечер такой хороший, дыши не надышишься…

Но все напрасно. Микита прикрикнул на сестру, и она ушла, неохотно ушла, да разве не послушаешься брата. Миките, однако, хотелось большего. Взял он Игната за руку, точно щипцами взял, и сказал то же, что и Камиле: «И ты ступай домой. — И добавил: — И чтоб я не видел тебя больше возле сестры!»

Игнат Степанович и сейчас не любит, когда злость застит людям свет и они не умеют ничего видеть вокруг себя, а тогда не любил еще пуще. Был молод и силу в теле чуял крепкую. Это только кажется, что топор инструмент легкий, а если держишь его в руке изо дня в день, то и рука это чувствует. Да и то сказать — мешок на восемь пудов брал с земли себе на плечи и через все село нес.

— А почему, ты мне можешь объяснить? — спросил он у Микиты.

Они стояли вплотную друг к другу, Микита левой рукой держал Игнатову правую, и замахнуться правой ему было ловчее.

— А потому! — ответил Микита и впрямь махнул правой. Если б Игнат не присел, мог бы достать по носу. Не достал, крутнулся сам, как вертушка.

Приседая, Игнат вырвал свою руку и обхватил Микиту, защемил его руки. И сжабил так, что тому и дышать стало нечем. Постояли так, обнявшись, Игнат все больше сжимал свои руки и чувствовал, что им есть куда сжиматься. Наконец Микита прохрипел:

— Пусти!

Происходило это возле глухой стены чьего-то хлева, в нем шумно вздохнула корова. Мимо прошли две парочки, глянули на них, захохотали: «Хлопцы целуются».

Отпускать Микиту сразу же Игнат не пожелал.

— Что ж ты так не уважаешь свою сестру? — спросил. — Ей замуж скоро, а ты с ней как с маленькой.

— Не твоя забота, — ответил Микита и снова прохрипел: — Пусти!

— Забота, ясно, больше твоя, и я тебя отпущу, но чтоб знал: могу и перекулить и поставить на голову к стене, будешь стоять, как куль, и слушать, о чем думает корова, пока кто-нибудь обратно на ноги не перевернет, — пообещал ему Игнат, и запросто мог проделать все это.

С тех танцев Микита зауважал его. Правда, Камила вскоре уехала на Украину к тетке и назад не вернулась. А Микита, когда нарезали панскую землю, при землемерах ходил — помогал нарезать участок и Игнату. Мог бы, конечно, выбрать и не такую болотистую, да ничего, были там и взгорок и лужок.

До войны Микита работал бухгалтером в Клубче, вернулся на это место и после войны, потом к Клубче присоединили Липницу, и он стал называться главным. Когда ни встретишься с ним — вечно на слабость здоровья плачется, и каждый год ездит в санатории, а стиснет руку — можно подумать, сукровицу хочет выдавить из нее.

Как-то на сходе — толковали тогда про заготовку сена за рекой, а косарей было мало — Игнат Степанович возьми да и подскажи: мужиков не так и мало, ежели собрать вместе и бригадиров, и конюхов, и кладовщиков, и, может, даже главному бухгалтеру будет здоровее думать про свое здоровье с косой на лугу, чем лежа без штанов на песке где-нибудь у моря.

— Между прочим, — продолжал Игнат Степанович, — речка и у нас глубокая: ежели попытаться достать дно в Гнилой яме, так и не достанешь. Да и берег там песчаный, и песок мучнистый, хоть в стеклянный перевертыш, которым в больнице время измеряют, насыпай, — чем тебе не пляж. А погода как раз такая, что хватай да хватай сено, да ежели раздеться до пояса или больше — кто там будет подсматривать? — то можно такой загар нагулять, что негры завидовать будут. Вон я три дня просидел на крыше, перекрывая коровник, — так закоптился, что жена керосином хотела отмывать, думала, в коломазь где-то вляпался.

Долго тогда смеялись в клубе, хотя Игнат Степанович говорил серьезно, и стал серьезен — аж позеленел — Микита. И сам Заборский слушал внимательно, потом выдал:

— Правильно говорит наш заведующий мельницей, надо всех мужчин кинуть на косьбу, и женщин им на подмогу — сушить, грести, стоговать. А там и правда, может, попросить в районе путевку и отправить его в дом отдыха. Работник он честный, трудолюбивый, можно сказать, передовой.

«Его» — это значит самого Игната Степановича.

Говорит так председатель и посматривает на главного бухгалтера: что тот скажет.

— А почему бы и нет, Семен Мартинович, попросим путевку, и, я думаю, нас уважат, особенно если вы сами сделаете звонок, — отвечает тот, смекнув, куда клонит председатель.

Но Игнат Степанович не к этому речь вел. Снова встал:

— Я говорю тут не за себя, нет у меня времени разъезжать по домам отдыха, работа не хочет стоять, вон и косить надо помочь. А чтоб не пропала путевка, которую выписал себе Микита, пока будем косить и стоговать, — отдать ее Костику Санько. Человек колхозу очень нужный, столько лет при наковальне стоит, а во прицепилась хвороба и не хочет отпускать. В больнице немного подлечили, а нехай бы еще и у моря погрелся. Микробы — твари капризные, но если и им которым хорошо припечь под хвост… Говорят, они не любят солнца и моря. Надо помочь мужику, а свое он всегда отдаст. Потому что надо думать о здоровье всех, а не только того, кто умеет ставить печатку на путевках.

— Правильно, надо мужика ставить на ноги… — послышались голоса.

Тогда и Заборский сказал:

— Что ж тут будем базар разводить? Отдадим путевку Санько, пускай набирается силы: его работу и правда никто за него не сделает.

Микита так зыркнул на Игната — хоть возьми да откупись. А что там откупаться… Не успеют человеку кресло подставить, а он уже готов, присвоил себе, приковал себя к нему, и неизвестно, что важнее — он или кресло. И уже не мыслит себя без него, готов и за хлев с ним бегать.

За столом втихомолку, пряча глаза в бумаги, усмехался еще один человек — его Заборский тоже слушался, может, даже побаивался. Это был главный агроном, вернее, агрономша. Сама-то она редко перечила председателю, но уж коли что ей вздумается, — никто не переломит. Раза два сцепились они с председателем, тот начал кричать на нее, да она так осадила его, что Заборскому и сказать было нечего:

— Вы, Семен Мартинович, можете на свою женку покрикивать, когда того хочется, только не на меня.

Она ковырнула в самое больное. Беда в том, что и на жену свою председатель не мог накричать: она вместе со взрослыми дочками жила в шестидесяти километрах, в Бобруйске, сторожила собственный новый дом, а он, присланный в колхоз, был здесь ни зять ни примак, а с агрономшей ему надо было встречаться каждый день. Да не просто встречаться, но и решать, где что сеять, когда убирать и все такое прочее. Потом они поладили, и Заборский без нее уже и не выезжал по колхозу. Видели их вместе и в поле, и на лугу, и около леса — всяко поговаривали, однако Игнат Степанович сомневался в том. Хоть бабенка она незамужняя, справная, шустрая, но строгая и с дипломом.

Всем бы тогда хорошенько поразмыслить — то не следовало перетаскивать мельницу в Клубчу, тем более что в Липнице она стояла на взгорке, между тремя поселками, и электролиния проходила невдалеке. Но так заманулось председателю: пусть стоит на центральной усадьбе, все равно ведь сюда запланировано перетянуть все малые поселки, как неперспективные. И агрономша приняла его сторону: «Что ни говорите, основные фермы здесь, ближе будет возить муку».