Оставшись вдвоем, Иван с Федей незаметно для себя ускорили шаг. Шли, словно старались загнать друг друга. Федя шел легко, высоко поднимая ноги, и Иван сразу почувствовал, что ему будет труднее: у него за плечами чемодан.

Говорить не хотелось. Иван ничего против Феди не имел, но и радости особой не испытывал, что тот идет рядом. Идет — и пускай себе идет. Дорога свела, дорога и разведет. Осталось не так много.

Свой фонарик Иван давно положил в карман — он был слабее Фединого — и теперь следил, как Федя забавляется со своим, высвечивая то высокую, круто подмытую водой насыпь дороги, то пожеванный колесами машин кустик репейника с пустыми «ежиками», то поросшую травой кучу сдвинутых с поля камней, то телеграфный столб с блестящими, как кожа змеи, проводами.

Следил за Фединым фонариком, а сам думал о том, что Вера ехала в одном поезде с ними и поехала в Долгий Лог. И, словно заноза, что-то ныло, болело в сердце.

«Что с вами, Левонович? Может, вы заболели? — думал и улыбался сам себе Иван. — Или, может, Левонович, вы имеете что-то к ней? Может, ревнуете к мужу? Или к Лене? А? Или это просто так?..»

Это было не просто так. Напоминание о Вере всколыхнуло давнее, щемящее. Иван думал, что его уже нет, что оно отжило, покрылось пеплом. Старый дурак, скоро тридцать, сколько ты еще будешь ожидать его?..

Иван восемь лет не видел Веру, вспоминал ее изредка, как вспоминают близкого человека, который давно умер. Знал, что после школы поехала куда-то на Север, там вышла замуж за офицера. Знал, что она прошлым летом приезжала домой хоронить отца; он заснул на сырой земле и схватил крупозное воспаление легких. Иван убеждал себя, что все это: и то, что Вера вышла замуж, и то, что у нее умер отец, — для него ровно ничего не значит, просто кто-то вышел замуж и кто-то умер, но сам чувствовал, что это не совсем так. И не только потому, что они с Верой были из одного села и что он когда-то частенько ходил к ним и хорошо знал и уважал ее отца, Петра, и потому должен жалеть, что он умер.

Между ним и Верой было что-то такое, что нет-нет да и напоминало о себе.

Они не были одногодками, они никогда не «дружили», как дружат деревенские мальчишки и девчонки — вихрастые сорванцы и голенастые школьницы, — с перепиской, с клятвами «любить вечно», — ничего этого между ними не было. Но между ними было что-то другое — невысказанное, до конца не понятое. Оно будто приплывало из темного, призрачного тумана, было нереально-прозрачным, далеким, но таким необходимым. Иван знал, что ему жилось бы тяжелей, если б не существовало этого «иного». То была мечта о любви, то были сны детства.

«Так вот, Левонович, — подумал Иван про себя, как всегда, снисходительно и шутливо, — выходит, завтра вы сможете увидеть ее. Завтра она обязательно будет в Будневе. — Он поправил чемодан на плече и весело взглянул на Федю. — А тебе, брат, не надо так высоко поднимать ноги, быстро устанешь…»

Небо расчистилось. Теперь и без фонарика хорошо были видны и дорога, и стежка рядом с нею. Миновали Новое село. Стояло оно на высоком месте, и здесь, видимо, уже начали сажать картошку, потому что в воздухе стоял крепкий запах выброшенного на сотки навоза. У колодца напились: вода была ледяная, но верховая, отдавала талым.

Дальше уже до самого Буднева сел не было. Горбилась дорога, то поднимаясь вверх, то падая в ложбину, горбилось поле, черное, мягкое, распаренное, кое-где отзывалось сонными голосами птиц, и над всем этим шло спокойное серое небо.

— А где сейчас ваши хлопцы — Валик и Алеша? — спросил Федя.

— Под Карагандой и один, и второй. На шахте.

— Ну и как?

— Ничего. Семьями обзавелись, детей растят.

— Ну, наплодить детей каждый дурак сможет. Здесь большой науки не надо. — В Федином голосе послышалась то ли злоба, то ли озабоченность.

— Ну, не скажи. Сам-то женат?

— Женат.

— И дети уже есть?

— Трое.

— Трое? Молодец! — захохотал Иван.

— Ты чего? — насторожился Федя.

— Ничего. Люблю смелых людей.

— Будешь смелым, — буркнул Федя. — Ну а как живут хлопцы, как зарабатывают? Назад не собираются?

— Собираться, может, и собираются, да все это не так просто. Там уже и квартира, и работа, а вернись сюда… Работу-то всюду найдешь, а с хатой как?..

— Годика три надо подождать, не меньше, — согласился Федя. — Да, годика три. Вот ты засмеялся… Ну а сам почему не женишься? Как я знаю, работа у тебя хорошая, да, наверное, и квартира есть…

— Есть комната. А не женюсь… Молодой был — не успел, а теперь уже и страшно, — хотел свести на шутку Иван.

Федя шутку не принял.

— Страшного тут ничего нет, но и торопиться не следует. На сегодняшний интерес, так я лет бы до сорока не женился и не подумал бы жалеть…

— У тебя, наверное, что-то дома не ладится…

— Ладится не ладится… — передразнил Федя. — Просто я запретил бы балбесам жениться. Пускай вырастет, отслужит в армии, встанет на ноги, а тогда и женится…

— А самому сколько было, когда женился? Лет двадцать?

— Девятнадцать… Потому и говорю. Женился… Есть такая веселая песенка: «Без меня меня женили, меня дома не было…». — Федя немного помолчал. — Жизнь шуток не понимает. Она любит, чтоб с ней всегда были на «вы». Живешь, думаешь, что ты ее обхитрил, потом глядь, а оказывается — это она с тобой шутила. Спохватишься, а уже поздно…

Подошли к Будневу. Где-то у третьей или четвертой хаты Федя свернул во двор — он уже пришел домой. Ивану же надо было пройти еще с километр — на другой поселок.

За крайней хатой, миновав липовую аллею, он остановился, снял с плеча чемодан, вытер лоб. Повернулся направо, в ту сторону, где брало широкий разбег поле.

«Ну вот, отец, я снова пришел к тебе. Я не могу не приходить, потому что ты — это я, а я — это ты. Ты живешь во мне, словно никогда и не умирал, и мне легче с тобой. Это, может, и наивно, но и сейчас я часто думаю: «Что было бы, если б в то утро ты не пошел на лесопилку, а пошел сажать бульбу? Может, ты был бы жив? Теперь тебе было бы шестьдесят…»

Иван много думал об отце, о его жизни, о его последнем дне, много слышал от людей о том дне и любил, когда мать или кто другой вспоминали о нем. Может, потому и теперь, спустя столько лет, последний день отца представлялся очень ярко, так ярко и конкретно, что иногда казалось, будто на лесопилке тогда убило не Левона, а его, Ивана… Какая-то дикая несправедливость и незавершенность были в том дне и в самой смерти и какая-то сила и закономерность, если можно говорить о силе и закономерности смерти…

…Левон поднялся, обулся, закурил. Вышел в сад и сразу почувствовал, как брезентовые ботинки набухли от воды и обожгло холодом ноги. Трава матово-белая от росы, темным и мокрым глянцем светились ветки яблонь. Набухли и вот-вот должны были полопаться бутончики цветов. В этом году цветов очень много — если погода удержится, не обернется морозом, яблок будет много.

Было прохладно и зябко. Левон глянул в конец сада и удивился, как бы испугался. На дальней пепинке, как раз в седловатой развилке, ярко рдело солнце. Так на черном, замусоренном полу кузницы горит, начиная остывать, раскаленный добела нарог или лемех. Левон пожал плечами: никогда он не видел, чтоб так ярко, багрово горело солнце. Подошел к пепинке, потрогал гладкий приземистый ствол. В этом году должно быть много яблок. Считай, будет первый урожайный год. Разве это урожай — десять — пятнадцать яблок на дереве? Сад молодой, Левон сажал его перед самой войной, две пепинки, две цыганки, апорт, четыре гнилки, остальное антоновки, сливы. Никогда еще не было такого обильного цвета. И на грушах, и на яблонях. Если погода удержится, вот уж дети наедятся своих яблок!

Левон шел по саду от дерева к дереву, трогал их руками, где срывал прошлогодний лист, где запутавшуюся паутину…

Люди начали забывать войну. Не то чтоб забывать, а перестали вспоминать о ней когда надо и когда не надо, перестали думать о ней как о чем-то таком, что постоянно — хочешь ты того или не хочешь — гнетущей тяжестью висит над тобой и от чего невозможно никакими силами избавиться.