На полдороге к лесу Петрок вдруг услышал сзади яростный собачий лай. Оглянулся: в кустах возле гати шла свалка, слышалось рычание, мелькали тени. Рычанье утихло, и из кустов выскочил Жулик, но его в несколько прыжков догнали две чужие собаки, и три тени, свернувшись в клубок, покатились по земле. Петрок бросился на помощь Жулику. Собаки так разъярились, что не слышали, как подбежал Петрок. Он ногой отшвырнул одну, другую, они завизжали и пустились наутек. Жулик сидел на земле, зализывал искусанный бок.
Дальше они шли, как бывало прежде, когда Жулик был моложе, а Петрок жил в деревне: Жулик то перегонял Петрока, то отставал, то держался рядом. В лесу было темно, дорога тускло желтела впереди, и Петроку было приятно слышать то спереди, то сбоку размеренный сухой шорох и видеть круглую темную тень…
На станции людей было мало, до отхода поезда оставалось больше двух часов, и Петрок вышел наружу к Жулику.
— Ну, а теперь иди домой, — сказал ему мягким голосом: Петроку и самому не хотелось разлучаться с собакой. Он погладил Жулика за ушами, по худой спине, повторил снова: — Ну, иди…
Подошли к водонапорной колонке. Петрок пустил воду, напился сам, напоил Жулика — из бетонного желоба.
— Ну, марш домой, — уже строже приказал Петрок, подтолкнув пса вперед, и Жулик побежал.
Петрок вернулся в вокзал, прилег на скамейку. Заснул он незаметно, забыв о всегдашней дорожной заботе: не проспать бы. Проснулся от ощущения тепла на лице, словно подул откуда-то теплый ветер. Потом кто-то нежно провел чем-то мягким по щеке, по губам… Петрок открыл глаза: в проходе между скамейками, почти касаясь мордой лица Петрока, стоял Жулик. В тусклом свете, падающем от двух лампочек из огромной пятирожковой люстры, висевшей под потолком, мокрыми кристалликами антрацита блестели его глаза…
У Петрока перехватило дыхание.
Они вышли на улицу. Здесь было прохладно, высыпали звезды. Петрок провел Жулика через пути, еще раз приказал:
— Ну, иди домой. Иди.
Теперь Жулик сразу заковылял по тропинке и вскоре исчез в темноте. Петрок вернулся на станцию. Пора было брать билет.
Вскоре он получил письмо от Марины.
«В деревне очень хорошо, много черники, даже начали появляться боровики, — писала она, просила, чтобы и он приехал хоть на денек-другой. А в конце письма было и про Жулика: — Жулика нашего уже нету. Со станции он тогда вернулся и через несколько дней вроде бы совсем оправился: Лиля от него не отходила — и кормила, и поила. Но как-то утром, когда мама ушла на работу, ушел со двора и он. Ушел и не вернулся… Не иначе как подох где-то. И знаешь, когда он пропал, мне стало жаль его. А Лиля, так та последние дни места себе не находит: и плачет, и зовет его, упрашивая вернуться. Ей кажется, что Жулик ушел от нас потому, что мы обидели его…»
Жулик остался верным себе. Видимо, чуял близкую смерть, и как всякий хороший пес, сошел со двора, чтобы и смертью своей не приносить лишних хлопот хозяевам.
В один из морозных зимних дней Петрок шел по хорошо укатанной машинами дороге в деревню. Шел и время от времени останавливался, расстегивал пальто, поглядывал за пазуху. Там, пригревшись, подняв острый носик кверху, сидел черно-белый щенок с веселыми живыми глазами. Отдавая его, хозяева говорили, что это чистопородная лайка. Петроку же больше всего нравились эти хитрые и умные, желтовато-коричневые глаза.
1974
ГЕЛЬКА
Телефонный разговор был, как всегда, непродолжительным и сумбурным.
— Здравствуй.
— Здравствуй.
— Так это я.
— Слышу.
— Как живешь?
— Нормально.
— Мы тоже. Как Вера?
— Радуется, что дочь, наконец, окончит школу, а там или поступит куда-нибудь, или выйдет замуж.
— Чудачка, что она без Веры будет делать?
— Она найдет себе занятие.
— Ладно, вам виднее… Так знаешь, чего я звоню?
— Не знаю, но хорошо, что подал голос.
— Ага, мне тоже что-то не по себе. Но я не поэтому. Гелька письмо прислала.
— Какая Гелька?
— Питерова. Помнишь: «Ето я зарезал вчера утку, а лою[7] того, лою, полведра…»
— Еще бы… Конечно, помню. Так что она пишет?
— Хочет купить нашу хату.
— Как это купить? Во-первых, мы не собираемся продавать. А во-вторых, она сама под Карагандой…
— Хочет купить и вернуться обратно в Липницу.
— А может, и хорошо: пускай бы в хате кто-то жил. И хате здоровее, и…
— Тебе нужны деньги? Так я могу одолжить.
— При чем тут деньги. Но если есть человек… Гелька… А хата пустует, сад дичает…
— Ну и пускай дичает. Ты, как я вижу, уже готов…
— Постой, давай по порядку.
— Какой тут порядок?! Я тебе повторяю: Гелька хочет вернуться домой, в Липницу. И ей приглянулась наша хата.
— Так и пускай бы…
— Что пускай?!
— Ну, если ты так категорично…
— Какая тут категоричность… Я не все договорил. Вслед за письмом она и сама прискакала.
— Одна?
— Пока что одна…
— Молодчина. Ну и что дальше?
— Ничего. Соня дала ей от ворот поворот.
— Как?
— А так, ты же ее знаешь… Встретила и сказала: ты на эту хату не гляди, она не продается и продаваться не будет. А если ты, Гелька, хочешь вернуться, селись на своем подворье или поищи что-нибудь другое.
— Так зачем ты мне звонишь?
— Ну, спасибо… Договорились… Не звонишь — плохо, позвонишь — того хуже. Будь здоров.
Частые гудки в трубке дали понять, что разговор окончен.
И так всегда. Молчит, молчит, потом объявится, взбаламутит свет и снова — пропал на полгода, а то и на целый год. Это он, мой братик, его стиль, его характер. Живем в соседних городах, но видимся редко. Одно хорошо: он не обижается, когда я молчу, а я не виню его за то же.
Так чего ради он звонил? И почему мне не понравился этот звонок? Чего я взвинтился? Вместо того чтобы лечь спать в десять часов, как собирался, пошел на кухню, поставил чайник, дождался, пока он закипит, выключил. Чай пить не стал. Нашел сигарету, закурил, хотя уже два месяца не курил.
Не понравилось, что он заговорил про хату. Конечно. Всего год, как не стало отца. Продавать хату никто не собирался. Какая продажа. Пусть стоит, будет куда приехать и ему, и мне. Хотя опять-таки, пустая хата — словно чужая. И сада жаль. Года четыре тому назад отец подсадил его. И так хорошо принялись…
И Гелька, Питерова Гелька…
У каждого человека есть в сердце уголки, куда он и сам не любит лишний раз заглядывать, а тем более — пускать чужое око. Не потому, что там нечто темное и страшное, с чем стыдно показаться на люди, а потому, что там скрыто нечто очень дорогое, хотя и приносящее боль. Иногда это всего лишь пепел истлевших надежд, но он не остывает, жжет. И хотя сам человек невиновен, что истлело то, чего не было, вина его, может, в том, что он верил в это н е ч т о, чего не дождался, однако уже эта несбывшаяся вера как будто делает его виновником и этого пепла, и того, что пепел все время жжет.
Гелька была красивая девушка. Красивая той красотой, которая сразу бросалась в глаза и не могла оставить никого равнодушным. Невысокая, миниатюрная, словно выточенная, смуглолицая, с черными курчавыми завитками над лбом и дерзкими голубыми глазами — быстрыми и улыбчивыми. И вся она была быстрая и живая, как ртуть. Все и всегда в Липнице звали ее ласково — Гелька. «Видел Гельку»; «Попросил, чтобы Гелька написала письмо». Гелька, Гелька…
Не знаю, как кому, а мне всегда казалось, что это очень трудно — все время чувствовать на себе всеобщее пристальное внимание… Как будто бы ты уже живешь не сам по себе, а ради кого-то, и некуда тебе скрыться, а скроешься — все равно знаешь, что где-то кто-то думает о тебе, словно следит за каждым твоим шагом. И уже, наверное, сам про себя начинаешь думать, как про кого-то другого — чужого, холодного. Так казалось мне, когда я думал про Гельку, а сама Гелька, наверное, ничего такого не чувствовала. Жила себе с открытой всем радостью на лице и радовалась этому.
