Прибежала Лиля, встала перед отцом, сложив, как старушка, руки на животе, — видимо, научилась от бабки Мани.
— Папа, а Жулик уже ест хлеб и поднимается на передние лапы! — Личико и глазенки девочки светились радостным возбуждением.
— Хорошо, дочка. Если стал есть хлеб — будет жить. — Петрок привлек девочку к себе.
— Я ему один раз принесла хлеб, и он весь его съел, а во второй раз не весь съел, так куры у него склевали.
— Ничего, он этим курам еще покажет, где раки зимуют.
— Ага, пускай покажет. — Девочка побежала обратно во двор, поднимая пыль легкими ножками.
Петрок пошел к канаве. Сел на берегу, опустил босые ноги в воду, струящуюся по песчаному чистому дну канавы. Вода охлаждала ноги, обмывала их, и вместе с терпким, горячим запахом торфа и разомлевших цветов к Петроку пришло счастливое ощущение доброты и покоя. Петрок давно уже жил в городе и ни за что не вернулся бы жить в деревню, хотя и любил приехать сюда «подышать свежим воздухом». Жить — не вернулся бы, теперь вся его жизнь была там, в городе, и он сам весь был там, но какая-то маленькая частичка его осталась здесь, осталась навсегда, и без нее он тоже не мог жить.
Петрок лежал, откинувшись на спину. Ноги в воде, над ним серебристо-белое небо, и мысли его плыли, как эта мягкая холодная вода. На какое-то мгновение Петроку показалось, что он ощущает, как неторопливо течет время — спокойно, тихо, вечно, само собой. Это было необычное ощущение. Он одновременно почувствовал себя и подростком, когда они с матерью ходили на болото собирать клюкву и, уставшие, присаживались отдыхать на мягких, покрытых мхом кочках, опустив ноги в расквашенных лаптях в болотную холодную воду, а с ними был Жулик — совсем молодой, веселый, с живыми преданными глазами; и отцом — здоровым и счастливым, потому что у него есть большая радость, этот живой комочек — Лиля; и мужчиной, у которого есть любимая и любящая жена; и еще кем-то, кто был больше и сильнее Петрока-подростка, и Петрока-отца, и Петрока-мужа, кто объединял вместе все это и еще очень многое. И работу, и город, и родное село, от которого он отвыкает, уже отвык, которое перестает любить, хотя и старается уговорить себя любить его, — оно уже чем-то раздражает его, чем-то не нравится ему, может, тем, что не похоже на город, что сюда неудобно добираться, что здесь неуютно и грязно — особенно осенью и зимой. В трех километрах отсюда, за леском, белой силикатной пирамидой поднялась водонапорная башня, а возле нее выстроились одно- и двухэтажные кирпичные дома — это туда переселяются, у кого хватает смелости, его односельчане. Там, где белеет, словно плывет над зеленым гребнем леса, белая башня — центр колхоза, туда перетягивают остатки бригады, и, видимо, скоро придется переезжать и матери, а старую хату и хлев — разобрать на дрова.
Петрок поднялся, пошел во двор. Жулик спал. Только теперь он лежал в тени, у ворот: спрятался от солнца. Он проспал весь день, тяжело и как-то виновато поднимал глаза на Петрока, когда тот останавливался возле него. Петрок два раза кормил его. Под вечер Жулик поднялся на ноги, стоял, качаясь, на трех, поджав переднюю: видимо, кто-то хорошенько угодил по ней. Ноги были еще слабые, зад водило в стороны, и пес лег снова. Лежа обнюхивал кустик пырея, малокровный бледно-зеленый стебелек лебеды, выбившийся сквозь щель забора из огорода во двор. Обнюхивал долго, шевеля ноздрями, словно все это видел впервые в жизни. Взял травинку на зуб, попробовал жевать, пустил зеленую слюну…
Ночевать Жулик остался под забором. Назавтра он уже сделал несколько кругов по двору, но больше лежал, набирался сил. Лиля не отходила от него. Жулик разрешал ей делать с собой все, что она хотела.
Возле Жулика и застала ее жена Петрока, когда под вечер вошла во двор, увидела и испугалась: господи, что делает ее милый ребенок — играет с каким-то шелудивым псом. Схватила ее на руки, унесла в избу, долго мыла и руки и лицо теплой водой с мылом. А вернулся Петрок — он ходил в лес, — налетела на него: как ты можешь допустить такое, отец называется… — и пошла, и пошла… Петрок смотрел на нее, улыбался. Он знал жену, знал ее ревнивую любовь к дочери, ее болезненные страхи, как бы с ней чего не случилось, спросил о другом: «Как доехала?» И жена стала рассказывать, как ей повезло в дороге: и место в автобусе нашлось, и подвезли почти к самой хате, словом, все было хорошо. Но как только пришла с поля мать, Марина снова вспомнила свое:
— Мама, вы только подумайте, захожу во двор, отца нет, где-то шляется в лесу, а Лилечка играет с этой собакой… А у нее, может, болезнь какая…
— А с кем ей здесь играть? — почему-то рассердился Петрок.
— Как с кем? С детьми.
— Нет здесь детей, Мариночка. Надо идти в тот поселок, там есть… А здесь одни старики, — неожиданно поддержала Петрока мать. — А какая хворь может быть у собаки? Живет вместе с нами. Вот только после свадьбы своей никак не очухается.
— Ай, мама, что вы говорите? Пускай сам меньше по лесу шастает, а больше с ребенком играет. — Она выглянула в окно и побледнела: возле забора лежал Жулик, а Лиля сидела рядом с ним и вплетала ему в хвост ленту. Марина опрометью вылетела во двор, схватила дочь на руки, пнула ногой Жулика и, шлепнув несколько раз Лилю, принесла в хату.
— Вы полюбуйтесь на нее! Только что переодела во все чистое. Господи, снова вся в шерсти, в грязи. — Марина кричала, Лиля плакала, вырываясь из рук, кричал Петрок. В хате стоял такой шум, что мать махнула рукой и ушла в огород: разбирайтесь сами…
Спустя какое-то время все улеглось, и Петрок, Марина и Лиля, переодетая в чистое платьице, с новым бантиком на голове, вышли на улицу и направились в сторону леса. Все снова было тихо и мирно в этой маленькой семье. Марина рассказывала, как начальник не хотел давать ей отпуск и как она все же настояла на своем. Петрок слушал ее. И только Лиля все время крутила головкой и оглядывалась на бабушкин двор, где под забором остался лежать больной Жулик…
Уезжал Петрок назавтра под вечер. Ехать решил ночным поездом, чтобы утром успеть на работу. Вышел за поселок, оглянулся: метрах в двадцати от себя увидел Жулика. Тот бежал, низко опустив голову, тяжело припадая на переднюю здоровую лапу, — перебитую он держал на весу. Жулик поднял голову только тогда, когда до Петрока осталось метров пять. Остановился, завилял хвостом. Петрок подозвал его, погладил за ушами. Жулик тянул голову вверх, стараясь лизнуть Петрока в лицо.
— Ну, а теперь марш домой! — приказал Петрок. — Марш домой!
Жулик отскочил в сторону. Смотрел на Петрока, словно не понимал, что тот хочет.
— Домой! — еще раз сказал Петрок и пошел сам спорым широким шагом. Оглянулся: Жулик стоял на том же месте. «Пусть идет назад. Куда он с перебитой лапой», — успокоил себя Петрок, словно оправдываясь перед кем-то. Однако, когда километра через полтора, взбираясь на пригорок, оглянулся снова, то позади, метрах в двухстах, увидел Жулика: тот продолжал бежать следом. Увидел, что Петрок стоит, остановился, стоял, высунув язык. Петрок позвал его. Жулик приблизился метров на двадцать, свернул к канаве, стал хлебать воду, следя глазами за Петроком. Петрок пошел дальше, и Жулик снова заковылял за ним. Так они и шли, будто привязанные друг к другу, не приближаясь; стоило Петроку остановиться, как останавливался и Жулик, Петрок шел дальше — следом ковылял и Жулик.
Дорога вела через село, вытянувшееся километра на два вдоль невысокого и довольно ровного пригорка. Солнце только что село, близился вечер, и на улице было много народу — то группками по пять-шесть человек, то по одному люди сидели на скамейках у ворот и любопытными взглядами провожали Петрока. Село стояло недалеко от железной дороги, и люди догадывались, куда идет этот человек…
Где-то посреди села на улице мальчишки играли в футбол. Петрок едва пробился сквозь их шумную ватагу, подумал, что Жулику здесь не прорваться, футболисты его не пропустят. «Пускай идет домой», — снова успокоил он себя. И действительно, спустя какое-то время услышал позади крики, улюлюканье. С таким азартом и шумом мальчишки могли встретить только незнакомую собаку… Крики вскоре затихли, и Петрок спокойно пошел дальше. За гатью в конце деревни начинался лес, а за лесом была станция.
