За гатью, не высовываясь из кустов, лейтенант подал знак остановиться. Все тяжело дышали.

— Вы свободны, — сказал он Игнату. — Спасибо вам. Коня… хотя нет, конь пусть будет где-нибудь поблизости. А мы… Корбут, Игнатович, со мной, по улице, надо отсечь от леса. Силивончик, — он взглянул на немолодого сержанта, — Силивончик и остальные, огородами, окружить двор. И — тихо, попробуем захватить врасплох. И — беречь головы. Хендэ хох унд зибен-зибен. Ну, пошли!

Первый двор был огорожен с улицы плотной изгородью из сухих еловых дрючков, потом шел старый реденький штакетник, за которым в глубине соток стояла приземистая нежилая хата, за ней был Миколков двор, обнесенный сосновым частоколом. Хотя Миколку и звали так по-детски ласково, за незавидный рост, но человек он был ухватистый, делал все капитально, навек.

Весь конец улицы лейтенант с солдатами пробежали на одном дыхании и у начала Миколкова частокола столкнулись с самим хозяином. Он уже побывал у Игната, у Тимоха, никого дома не застал — и теперь не знал, что делать: в хату возвращаться не желал и далеко отходить от нее — тоже. Он ничуть не удивился, увидев вооруженных людей, точно ожидал их.

— Пьют, — сообщил сразу, будто у него уже спросили.

— Где? — спросил лейтенант, окидывая взглядом двор.

К Миколкову хлеву, пригнувшись, проскочили сержант с солдатами.

— Второе окно с улицы. Стол стоит у самого окна…

— Кроме них, в хате есть кто-нибудь?

— Нет. Женка и дочка сразу убежали, как услыхали их. Ну и я во…

— Вас-то я вижу… — лейтенант сверкнул черными глазами на Миколку. — Дверь одна?

— Две. Вторая во двор, скотине давать и так…

— Окна?

— Четыре на улицу, три в палисадник. С того боку одно на хлев, как и дверь.

— Так… — Лейтенант еще раз взглянул на Миколку. — Вам тут нечего делать. Давайте туда, — он мотнул головой в конец поселка. — Корбут, Силивончик, за мной! Закрыть ставни: один с одного боку, второй с другого. Западня так западня. Хендэ хох унд зибен-зибен. Только самим не высовываться.

— Товарищ лейтенант, а может, сразу гранату в окно? — подал идею один из солдат.

— Что вы, хлопцы… Вы ж разнесете весь дом, — забеспокоился Миколка.

— И дом, и… Попробуем договориться, может, сами сдадутся, без боя… Ну…

Миколка — хозяин справный, все, что полагалось смазать, у него было смазано, что не должно скрипеть — не скрипело.

Ни Стась, ни Любомир не заметили, что хата окружена, не услыхали они и как затворились ставни на окнах в другой половине. Они изрядно выпили и спокойно закусывали.

За окном, через улицу, за черноземом огородов, напоминая перевернутую зубьями кверху пилу, стоял лес, и над ним огромным рдяным кругом висело солнце. Оно повисло над самыми зубьями этой темной пилы, словно боялось порезаться. Багровый отсвет лег на бурое, вспотевшее от горелки лицо Стася, и оно засветилось, точно обливной горшок.

— Какое большое солнце, — заметил Любомир и нервно усмехнулся.

И тут в комнате потемнело, — казалось, с одной стороны на небо надвинулась черная туча. Стась как откусил огурец, так и застыл, будто к его затылку приставили дуло пистолета. Он тут же крутнулся, бросил взгляд на окно за спиной. Там, где было окно, стало темно.

— Обложили! — только и вымолвил, хватаясь за автомат. Окинул глазами хату. Печь стояла подле глухой стены. Через открытую дверь в другую половину видна была кровать с горой подушек. — Хватай подушки и сюда, на печь! — глухо, вполголоса приказал Любомиру, а сам стал спиной к печи. Окно было перед ним, дверь справа.

— Зачем? — не понимал Любомир.

— Делай, что говорят…

В это время ставни на последнем окне медленно, как бы сами по себе, стали закрываться. В хате еще больше потемнело, и Стась как стоял с автоматом у живота, так и ударил из него чуть выше подоконника. Ставни отскочили назад. Стало светлее. Стась метнулся к двери, взял ее на крючок.

Любомир тем временем перенес и вскинул на печь четыре или пять подушек.

— Что ты делаешь?! — закричал он на Стася, когда тот дал вторую очередь в окно. — Мы же пришли сдаваться.

— Я им сдамся! Бери карабин и на печь… Это наш последний бастион.

— Ста-ась! — простонал Любомир. Голос его дрожал. — Я думал, ты хоть теперь… Мы ведь с тобой договорились…

— Кому сказал! — прикрикнул Стась, повернувшись к нему. Дуло автомата было наставлено в живот Любомиру.

Тот послушно взял карабин и полез на печь.

Очередь со двора через угловое окно никого не задела. Чуть не вся она вошла в поперечную стенку, делившую дом на две половины, но три пули пощепали стену над столом — как раз в том месте, где несколько минут назад сидел Любомир. Одна зацепила графин с самогонкой. Горелка залила пол, растеклась по нему темным пятном. Стась кинулся к печи и резанул в ответ. На эту очередь со двора не отозвались, но и в хате стало темно: закрылись ставни того окна, возле которого они сидели. Стась стал на зачинок, заглянул на печь. Любомир сидел в углу, вытянув ноги. Подушки загораживали пространство от двери и от окна, с двух других сторон были стены.

— Молодчина, — сказал Стась. — Можно держать бой.

— Тебе нужен бой?! — с тихой злостью спросил Любомир.

Стась пристально вгляделся в своего молодого напарника:

— О чем ты думаешь?

— Я жить хочу… Я не могу больше, не хочу…

— Думаешь, они, — Стась кивнул за стену, — дадут тебе жить? Тебе, полицаю… Полицаю и предателю… Война кончилась… И ты должен был поднять свои белые рученьки вверх. А ты пошел в банду. И третий год гуляешь с ней… Подумай, хлопчик…

— Я подумал… Я никого не убил, никого не продал… — упрямо твердил свое Любомир.

— Ты даже так заговорил? Хочешь сказать, что ты чистенький? Не-е-е, брат… Ты — предатель! И… Как я ненавижу их всех!

— Чужой крови на моей душе нету… А в полицию меня силком заставили пойти…

— Может, я заставил? — скривив губы, прошептал Стась. Он устраивался на печи так, чтобы держать под обстрелом дверь и окна на улицу.

— Нет, тогда ты не заставлял… Ты после… после… — Любомир не договорил.

— Что после? — переспросил Стась. Он стоял на коленях, привалившись спиной к стене и касаясь головой потолка; стоило ему повернуться вправо, как черный глазок автомата смотрел на Любомира…

— Ты после… Ты держал меня как заложника… Ты боялся остаться один… Ты и теперь боишься… Стась, давай сдадимся, еще не поздно… — Это была отчаянная мольба, он почти плакал.

— Хлопчик, кто это идет домой сдаваться? — Усмешка, похожая на гримасу, скривила лицо Стася. — Домой идут или как герои, или уже… — он покивал головой. — Поздно… Поздно, мой хлопчик. И кончай об этом… Кончай, а не то я…

— Я кончаю… Я кончаю, но ты знай, знай… Я не хлопчик… — Любомир не успел закончить. Брякнула клямка в дверях на улицу, кто-то, видимо, попытался открыть дверь. Стась привстал на коленях и из-за трубы ударил из автомата.

В эту ночь Липница не спала. Пальба возле Миколковой хаты снова вернула к военным временам, взбудоражила память.

Игнат прилег было, не разуваясь, на канапе, лежал, курил. Встал, вышел во двор. До утра еще было далеко. Едко пахло навозом — только вчера выкинул из хлева. Разомлевшая, готовая к севу земля ждала плуга.

Игнат долго всматривался в сторону Миколкова двора. Впереди отчетливо вырисовывались липы Тимоховой обсады, дальше все тонуло в темени. И когда тишину разорвала приглушенная очередь — стреляли из хаты, — он не выдержал, заспешил туда.

— Кто тут шляется? — остановил его на углу Миколкова двора встревоженный голос лейтенанта Галабурдова.

— Вопщетки, это я, — отозвался Игнат.

— Не спится?

— Стрельба не дает. Может, поговорить с ними, чтоб сдались?

— Я уже говорил. Пустое. Хотя… — лейтенант махнул рукой. — Говори.

Игнат вошел во двор, укрылся за углом хаты, подал голос:

— Стась, это я, вопщетки, и послухай, что я имею тебе сказать…