В ответ ему была ночная тишина. Но Игнат продолжал говорить дальше. Даже не говорил, а кричал, чтоб услышали в хате.

— Всему есть свой конец, и он всегда приходит, нравится нам это или нет. И если у тебя остался элемент разума, ты перестанешь щепать хату и признаешься: «Хлопцы, я сдаюсь». На том свете навряд ли кто наберется терпения говорить с тобой так честно, как тут, хоть ты и отрекся от своих, пошел к немцам, служил им, драпал с ними и опять вернулся, чтоб туляться по лесам. Если взять голову в руки, то кому ты, вопщетки, теперь нужен? Никому и нигде. После того как ты продал немцам Хведора и Лександру, я искал тебя, я знал, что встретимся, и, видишь, так оно и вышло. — Игнат перевел дух, и тут послышалась автоматная очередь, из двери полетели щепки.

— Что ты играешься с автоматом, как дитя? Или так уже одичал, что ничего не жалко? Твоему ж дядьке в этой хате жить. Когда-то ты хотел, чтобы люди думали, что ты смелый, а теперь, кроме как через автомат, и слова сказать не можешь. Я это, вопщетки, к тому, чтоб ты знал: война на злости держится, и ты напрасно хочешь распалить ее во всех за то, что сам загнал себя в такой тупик, когда надо или поднять руки вверх, или сделать что другое смелое. Лейтенант Галабурдов обещает вам жизнь и справедливый суд, и вы знаете, что добровольная сдача дает больше права на помилование, чем пустая стрельба. И думать об этом вам осталось немного: коли хлопцы начали кого выкуривать, то уж выкурят.

Игнат умолк, и тогда послышался хриплый голос Стася:

— Ну вот что, агитатор, поговорил и заткнись. Ты знаешь свое, у меня — свое. Вижу, зря я когда-то пожалел тебя.

— Вопщетки, ты и взаправду хотел убить меня?

Молчание, потом ответ:

— Надо было.

— Хотел бы я знать: а за что?

— За все…

— Все — это ничто. Всего разом не бывает…

— Слишком большие мудрецы вы были… И очень хотелось вам постричь всех под свой гребень…

— Дак ты нашел свой гребень, немецкий… И стриг, сколько мог, а не думал, что он кругом железный.

— Вы всегда хотели задавить меня, притоптать.

— А это, вопщетки, неправда. Ты это знаешь… Оно и теперь никому не нужно это…

— Тогда что вам надо?

— Чтоб ты перестал стрелять. Своими выстрелами ты взорвал все село… Ты не думаешь даже о том, что где-то не спит твоя мати, слушает, как тебе тут весело…

На некоторое время повисла тишина, потом снова послышался глухой голос Стася:

— Ты мою мати не трожь… Она все знает. А что не знает, я сам ей расскажу… Сам!.. — Стась сорвался на крик, матюгнулся и вновь полоснул из автомата по двери.

У Игната больше не было желания говорить.

Автомат смолк, выплюнув очередную порцию гильз и пороховой гари, и снова стало тихо. Тихо в хате, тихо на дворе. Только ходики на стене продолжали настойчиво повторять один и тот же вопрос: «Ці так? Ці так?..»[5]

…Три дня назад Стась заходил домой. Пришли ночью с огородов, долго слушали тишину, боясь засады. Любомир остался во дворе, Стась зашел в хату. Дверь оказалась незапертой, мать ждала его.

— Стась, это ты? — первое, что услышал он, прикрыв за собою дверь.

— Я, — глухо ответил Стась. Он с зимы не заходил домой. Кружил неподалеку, а домой не заходил.

— Я знала, что ты придешь, — и она без подсказки принялась занавешивать окна, засветила лампу. Стась положил автомат на лавку, а сам тяжело опустился у стола. Был он заросший, и лицо казалось черным.

— Может, я поставлю воды, помоешься? — спросила мать.

— Нет, воды не надо, а если б сварила бульбы, мы бы поели.

— Ты не один?

Стась непонятно чему усмехнулся:

— На дворе есть еще один человек. Я его позову немного позже. А пока хочу оставить тебе грошей.

Мать разводила на комельке огонь. Она налила в чугунок воды, поставила на треногу.

— Куда я с ними? Да и… на што они мне?

— Не бойся, это не чьи-нибудь… Просто мы конфисковали…

— Чего уже мне бояться. Я и так живу и проживу. А что вы? Было два сына, зять, остался один и тот…

— Я хочу оставить тебе грошей, — с грубоватой настойчивостью повторил Стась. — Хочу, чтоб ты могла купить что-нибудь. Хотя бы из одежды. — Он взглянул на жесткую, как луб, пошитую из плащ-палатки юбку, что была на матери. — Не обязательно же завтра идти в магазин и не обязательно самой.

— Не нужны мне гроши, — ответила мать, продолжая чистить картошку. — Я вся измучилась, думая о тебе.

Стась видел: она устала, очень устала. Видел и то, что в свою хату он не принес радости. Да и мог ли он сегодня принести радость?

— Я хочу знать, что ты думаешь делать дальше? — спросила мать, подняв глаза от чугунка с картошкой.

— Я ж тебе говорю: я принес тебе грошей…

— А сам? — в голосе матери чувствовались слезы.

— Погляжу. — Стась как сел у стола, так и сидел. Ему трудно было не только пошевелить рукой или ногой, но и говорить было тяжко.

— Почему ты не хочешь повиниться, сынок?

— Боюсь.

Он не сказал, а скорее прошептал это.

— Неужели это страшнее смерти?

— Что смерть?.. Смерти боятся только дети… — Стась покачал головой.

— Сюда ж ты не побоялся прийти?..

— И боялся, и боюсь… Но куда ж я пойду?.. Я просто хочу, чтобы у тебя были гроши.

— Повинись, Стась. Кругом же люди… Наши люди.

— Потому и боюсь.

Денег она так и не взяла. И сейчас, конечно, не спит. Ходит по-за хлевами, шуршит своей юбкой. Или стоит, прижавшись к заплоту, вслушивается, что деется в этом конце. А что… в этом… конце? Тут тихо. Только эти ходики… Хоть ты возьми да из автомата… Или взять гранату — и все разом, одним махом… А?..

Стась взглянул на Любомира. Тот спал, зажавшись в угол, чмокая губами.

Рассветало быстро. Вокруг посветлело, засеребрилось небо, зачернели, будто оголились, деревья.

Из Игнатова двора хорошо было видно Миколков хлев. Игнат видел: по нему, по самому коньку, шел в полный рост человек. Он шел с того, от луга, конца и в руках нес что-то длинное. Не доходя пару метров до края хлева, исчез на той стороне, потом залег, высунувшись по грудь, пристроил перед собой на конек свое «что-то». Это был пулемет, Игнат теперь хорошо разглядел его.

— Конец! — вслух произнес — Теперь-то будет конец.

Туда, на тот край хлева, где устроился пулеметчик, выходила стена Миколковой хаты, впритык к той стене стояла в ней печь. Человек с пулеметом замер, и нутро Игната сжалось, будто стрелять должны были в него самого.

Тишина оборвалась длинной очередью. Потом последовала еще одна очередь, потом еще и еще.

«Бьет по пазам. Грамотно бьет, — подумал Игнат. — Теперь-то достанет».

Любомиру показалось, что он только задремал, хотя уснул крепко и проспал часа два, не меньше. Словно даже и не спал, а провалился в небытие и тотчас вернулся. Вокруг было тихо, и просыпаться не хотелось.

Последнее, что он слышал, были переговоры Стася с тем мужиком, который вышел на их след зимой.

«Вопщетки, ты и взаправду хотел убить меня?» — «Надо было». — «Хотел бы я знать: а за что?»

Не время было думать об этом, но Любомиру нравился этот негромкий рассудительный голос. В нем чувствовались одновременно и простоватая наивность и сила. «Хотел бы я знать: а за что?» Не эти ли сила и уверенность выводили Стася из себя.

«…а за что?»

Любомир и зимой пытался добиться от Стася, за что он так невзлюбил этого упрямого, нетрусливого мужика. Трусливый никогда не отважился бы открыто, средь бела дня выслеживать их. Один, в таком диком месте… Если б Любомир не рванул из рук карабин, Стась застрелил бы его тогда. Потом он ухмыльнулся: «А ведь это его свежиной ты разговелся…»

«Так за что?» — «Ты этого не поймешь». — «Пускай не пойму, и все-таки за что?..» — «Они всегда стояли у меня на пути… Вержбалович, Шалай, он. Я хотел быть сам собой, а они мне не давали». — «Вержбаловича и Шалая нету… Допустим, не стало бы и его, этого…» — «Вопщетки…» — «Не стало бы и Вопщетки… И что дальше?» — «А дальше не твоя забота…» — «Ты завидовал им. И теперь завидуешь. Ты не можешь простить им своего поражения». — «Поражения… хм… Их нет, а я — вот…» — «Как волк… по темным углам…»