У Стася стала дергаться губа. Она всегда у него дергалась, как только он начинал злиться. Но Любомир слишком долго молчал до сих пор.

«Ты думал, что сила — это все». — «А ты думал иначе?» — «Когда-то и я так думал. Но это не так. Есть еще кое-что…»

Они остались вдвоем в лесу и старались не заводить речь о том, что волновало обоих больше всего и о чем все время каждый думал втихомолку. Однако всему приходит конец. И терпению тоже.

«Ты, хлопчик, заговорил так, как будто чуешь что-то такое, чего не чую я, и как будто ты стоишь на другом берегу реки…» — «Стась, мы банкроты… У нас нет иного выхода, кроме как…» — «Попробуй только…» — «Надо сдаваться». — «Я тебе сказал…» — «Это ты можешь». — «Могу…»

Любомир открыл глаза и увидел широкую спину Стася. Тот сидел, свесив ноги с печи и повернувшись лицом к стенке дымохода камелька. На выступе дымохода в стакане с жиром догорала свечка. Слабый огонек тускло освещал печь, заполняя пространство над ней огромными тенями. Пахло воском. Подле свечки лежали рассыпанные тридцатирублевки. Стась брал их по одной, подносил к пламени. Деньги вспыхивали не сразу, но горели весело и освещали не только печь, но и всю эту половину хаты. Тень Стася с громадной головой и массивными плечами ложилась на потолок, ломалась на стене. Дождавшись, когда пламя охватит всю купюру, он бросал ее догорать и брал следующую. Уже высоконькая горка пепла возвышалась на выступе дымохода.

— Зачем ты все это? — тихо спросил Любомир.

Стась собрал оставшиеся тридцатки, поднес их к огню. Они загорелись, а свечка вспыхнула и потухла. Стась подержал какое-то время деньги в пальцах, бросил их сверху горки и лишь тогда повернулся к Любомиру:

— А ты думал, я им оставлю?..

Ничего такого Любомир не думал.

Деньги догорели, в хате стало темно. Но это длилось недолго. Вскоре проступили, точно прорезались, и придвинулись ближе линия трубы и рядом с ней силуэт Стася. Угадывалась поперечная стена хаты, прямоугольник окна. Свет шел сквозь закрытые ставни. Значит, на дворе наступал день.

И тут они услышали голос лейтенанта. В утренней тишине он звучал особенно звонко, будто лейтенант находился не во дворе, а где-то рядом, в хате:

— Эй вы, там, на печи!.. Сдавайтесь, а то будет поздно! Даю вам еще три минуты…

Стась вздрогнул, потянул к себе автомат, лежавший с левой руки. Любомир зашевелился в углу, подвинулся на край.

— Ты это куда? — Стась повернулся к нему всем телом.

— Туда… — Любомир кивком головы указал на дверь.

— А ну назад! — Это была не угроза, это был приказ.

Любомир сверкнул на него глазами и, как послушный школьник, полез обратно. И потянул за собой карабин.

— Так вот, хлопчик, мы не успели договорить с тобой. Столько вместе, а сказать все не успели, — говорил Стась, старательно выговаривая каждое слово. — А сказать есть что. Ты говоришь, что я держал тебя как заложника. Это верно, мы давно заложники. Ты — мой, я — твой. Мы с тобой — две половинки, две разные половинки одного и того же. Моя жизнь — это кровь, грязь, земля, дерьмо. Такая половина мне досталась. И я не хотел допускать на нее тебя… Ты такой мягкий, такой нежный… Такой грамотный… У тебя такие красивые глаза… Это твоя половина. Я берег ее. Я растил тебя, я охранял тебя… И потому ты не попал ни в одну блокаду, ни на одну ликвидацию, туда, где стреляли и убивали, убивали и вешали. Потому ты и остался чистенький. Чистенький… как дитя, которое обгадилось, но которое подмыли. Только не думай, что я берег тебя просто так, за твои голубые глазки… Или потому, что ты бедненький сирота… На свете все сироты… Я берег тебя для себя… Думал когда-нибудь прийти на твою половину, ведь она и моя, может, больше моя, чем твоя. Прийти погреться, погреться у твоего огня. Дурачина, где искал огонь.

— Перестань! — прошептал Любомир, отодвигаясь в самый угол. Короткий французский карабин лежал у него на ноге дулом в сторону Стася. Любомир с ужасом смотрел на Стася. Тот никогда еще не говорил с ним так.

В это время за стеной ударил пулемет. Он бил откуда-то сверху, по пазам, и прошивал стены насквозь. Несколько пуль вонзилось в трубу, посыпалась глина. Одна пуля зацепила Стася. Тот дернулся, но остался сидеть на месте. Пуля чиркнула по голове над ухом, он зажал рану рукой, простонал — кровь текла между пальцев.

— Достал-таки… Достал… Так вот… Я думал, что есть половинки… Как в хате: грязная и чистая… Захотел — и перешел с грязной на чистую, и сам ты уже чистый… Ан нет… Половинок нет. Все — г..но, и все в одной куче. Несчастный выблядок какого-то панка и горничной. Нежный, добренький, красивый трус…

— Перестань!.. — закричал Любомир, прижимая к себе ложу карабина. Ствол его малость не доставал до груди Стася.

— Ты что это? Ты это что? — прошептал Стась, но страха в его голосе не было. Он попытался даже усмехнуться. — Разве это неправда? Я хотел, чтоб ты знал, чтоб…

Любомир нажал на курок. Стась выпрямился и стал валиться. И валился не в хату, а на печь, на Любомира.

И снова над селом повисла тишина.

Тихо было и около Миколкова подворья. Все ждали стрельбы в ответ на пулеметные очереди, но ее не было. Донесся лишь глухой, словно в бочке, выстрел.

— Из карабина… — то ли сообщил, то ли спросил у лейтенанта сержант.

— Подождем еще минут десять, — проговорил лейтенант. Бессонная ночь серой паутиной легла на его лицо, глаза покраснели.

Лейтенант бросил взгляд в один конец села, в другой. И в том и в другом конце видны были люди. Солнце уже оторвалось от леса и висело теперь в сером небе, обещая погожий день.

— Ну что, попробуем? — сказал лейтенант.

Сержант кивнул головой. Они стояли за углом хаты. Лейтенант махнул рукой солдатам, притаившимся за хлевом.

Сержант осторожно приподнял клямку и, резко толкнув дверь пристройки, вскочил внутрь. Тихо. Только слышно было, как где-то в хате тикали ходики.

— Эй вы, кто еще живой, сдавайся! — крикнул сержант.

Опять — тишина. Прижимаясь к стене, сержант рванул на себя посеченную пулями дверь. Она открылась. Из хаты потянуло смрадным запахом человеческих испражнений и чем-то паленым.

Теперь тиканье часов раздавалось на всю хату, точно она давно была пуста и часы отсчитывали чье-то посмертное время. Казалось, они спешили, все ускоряя свой ход, и чем дальше шли — тем быстрее…

Лейтенант осторожно глянул из-за косяка. Скомканные, поставленные на ребро подушки. Лейтенант набычил голову и шагнул через порог. Одновременно с ним, оттирая его плечом в сторону, шагнул и сержант.

Тихо.

Обогнули печь.

На окровавленных подушках, свесив ноги на лежанку, распластался Стась. Правая рука откинута в сторону. На ней лежал и автомат. Скрюченные смертью короткие пальцы, казалось, и теперь не хотели расставаться с ним. На кожухе камелька исчерна-желтый огарок свечи, пепел. Жгли бумагу… Уголки недогоревших красных тридцаток. Жгли деньги.

— Этот готов! — сказал лейтенант. — Хендэ хох унд зибен-зибен. А где же второй?

Отошли на середину хаты и увидели Любомира. Он хотел спрятаться в подпечье, плечи протиснул, а дальше пролезть не смог. Так и застрял: голова в подпечье, зад в хате.

— Так и будешь сидеть, вояка? Вылезай! — скомандовал лейтенант, пнув ногой в слизанную подошву сапога.

— Не могу… — простонал тот из подпечья. Завертел задом, заелозил сапогами по полу, пытаясь выбраться на волю. — Не могу. У меня рука перебита…

— Помогите ему, — сказал лейтенант.

Солдат присел на колено, ухватился за ноги Любомира и потянул на себя — тот застонал и ни с места. Солдат сжал зубы, рванул что было силы, и тело Любомира медленно подалось в хату. Щурясь от света, тот встал на ноги, правой рукой одернул гимнастерку: она заголилась, пока солдат вытаскивал его из подпечья. Тонкие белые пальцы дрожали. Левая рука висела как плеть, гимнастерка выше локтя засохла коробом от крови. Любомир дрожащей рукой одергивал гимнастерку, губы его растягивались в жалкую улыбку, глаза виновато искали встречи с другими глазами.