— Что ты натворил?! — замахал руками Игнат.
— Разве что-то не так? Может, надо было не туда ссовывать? Так мне ведь сказали — в конец соток…
— Кто сказал? — простонал Игнат Степанович.
— И председатель, и начальник участка. А на ямы не смотрите. Я их заровняю, вот только столкну эту яблоню до кучи. — Светлые и чистые глаза, измазанное лицо, еще и усы не пробиваются…
— Дитятко мое, ты ведь еще ни одного деревца не посадил, а сколько поглумил… А ну, марш отсюда… Марш, чтобы и духу твоего здесь не было.
— Как марш?.. Мне же еще те надо выдрать, — паренек показал на яблони вдоль улицы.
— Выдрать?.. Вопщетки, я тебе выдеру… — Игнат пошел на бульдозериста.
Тот сделал шаг назад, потом повернулся и побежал, забыв и про машину, и про незасыпанные ямы, из которых белыми жилами торчали, кровоточили соком оборванные корни выдранных деревьев.
Нет, не забыл. Повернул назад, подошел к машине, глянул исподлобья:
— Председатель сказал, чтобы завтра выкорчевали еще два дворища, — парень кивнул головой в дальний конец поселка.
— А ты не спеши делать эту никчемную работу, хлопчик. Я тебе говорю: не спеши. Садись на своего коника и езжай домой. Только борони боже вернуться. А начальнику обо всем скажи, слышишь? Скажи, вопщетки, что тебя турнули отсюда. И не помысли вернуться. — Игнат говорил тихим голосом. Словно уговаривал мальца, глядя тому в глаза, и тот, кажется, понял его.
— Да я что… Разве я по своей охоте. Мне наряд такой.. У нас дома тоже и яблони, и груши, мне самому жалко. А тут сказали… Так что, мне ехать отсюда?
— А о чем же мы говорим? Ехать, и как побыстрей.
— Тогда я заровняю ямки, а то скажут, наковырял ям и оставил.
— Ямки, вопщетки, заровняй… И правда, это ж не война, чтобы натворить такое и не надуматься поправить. Ямки заровняй… И борони боже…
— Знаю, дядька…
Игнат обошел яблоню. На ней и сейчас еще висело несколько яблок. Сорвал одно, подержал в руке. Яблоко было тяжелое, как налитое. Пошел назад, на улицу, а оттуда к себе домой. Постоял, словно раздумывая о чем-то, оседлал мотоцикл и, круто развернувшись, затарахтел в Клубчу.
Председателя в конторе не было. Да и что ему было делать там в такое время. Игнат завернул к дому, где тот жил.
Заборский вышел из боковушки, поправляя подтяжки, накинутые поверх белой сорочки, удивленно поднял густые брови: что такое? Видимо, прилег подремать, а тут он, нежданный гость. Оно можно и Заборского понять: с утра на ногах — то в конторе, то в машине, то колхоз, то район, да и в своем доме, считай. Почему и не прилечь.
— Это ты так надумал, председатель? — спросил глухо Игнат. Ехал сюда — горел весь, готов был хоть с колом подступать, а увидел вялое, помятое после сна лицо председателя (видно, и нездоровится, опять же — где та семья, дети, жена, вокруг люди — а все чужие) и эти подтяжки (не хочет ремень носить, или как?), — увидел все это и хоть пожалей его.
— Вы о чем? — Заборский стал серьезным. Вернулся назад в боковушку, набросил на сорочку пиджак военного кроя, стал застегивать пуговицы. Глаза стали круглые, как у дикого кабана.
— О Липнице, о садах.
— А-а-а, сады… — Заборский застегнул последнюю пуговицу, шагнул к Игнату. — Какие это сады… Дикое все, бесплодное, лишнее.
— Не говори, председатель. Это еще из довоенных Игнасевых саженцев. А он-то породу дерева знал и, где что посадить, кумекал. Чтобы и росло, и плод давало. Не смотри, что из панов был. Разбирался.
— Заскучали без панов?.. Так, может, парочку выписать вам их, панков этих? А, может, выписать?..
— Вопщетки, таких, как Игнась, не грех бы и выписать. Или, вопщетки, взять Вержбаловича. Он-то уже землю и что человеческое на ней сделано на позор не выставил бы, не позволил бы над землей глумиться. Он бы сначала хорошо подумал, чем что дурное начинать…
— Дурное? — Заборский дернулся всем телом, точно его ужалили. — Что дурное?
— А то много ума надо, яблони да груши под нож пускать? Те яблони и груши, за которые люди когда-то налог сплачивали. Слезы утирали, а каждое деревцо берегли.
— То было когда-то, а теперь это рассадники сорняка всякого. Кому они нужны?
— Кому нужны? Вопщетки, всем нам. Может, чей внук приедет да яблоко сорвет, отцу расскажет, а тот, может, надумается и хату поставит. Что ни говори — обжитая земля, нужным деревом заселена. А без дерева что: пусто, голо, хоть мяч гоняй.
— Если кто надумает строиться, найдем место тут, в центре. — Старая пластинка, и видно было, Заборский не собирался менять ее. — В центре!.. — повторил, как придавил каблуком. — Земля порядок любит.
— Порядок, оно конечно. Без порядка и куры яйца не несут. И сколько ты наберешь земли? Этой, из-под садов?
— Какая разница сколько. Пусть гектар, пусть полгектара. Тут важен принцип: каждый метр земли должен давать пользу. Пользу государству.
— Принцип хороший… Хороший принцип. А теперь, вопщетки, давай глянем на такой принцип: сколько хорошей земли отошло под неудобицу, сколько позаросло кустами и всяким-разным лесным бурьяном? И это при тебе, и это той земли, которую даже после войны не могли допустить, чтоб недосмотреть, не засеять и не собрать то скупое, что выросло. Хоть и силы той было, что бабы да дети да мужчин тех покалеченных с десяток, а самый найпервый трактор — брат-волик, му-два. Тут не включишь вторую или третью, одна скорость на весь век: «Но-о, поехали»; а все-таки находили придумку со всем справляться. Так вот, давай глянем, сколько таких гектаров пустили под зарост?
— Не знаю, про какие гектары вы говорите?
— Не знаешь, тогда подскажу… Возьмем низинку, как спускаться на Стаськову пасеку; когда-то овсы там хорошие были, хо-о-орошие овсы, а сейчас?.. Лоза да осина, в самый раз коз разводить, а то лоси и сами все стеребят… А клин, что врезается в лес возле Курганка?.. Он и вовсе на высоком, и гектаров пять, не меньше… Это что в Липнице, а в Клубче… И еще кое-где… Вы ж раскатываетесь с агрономкой по всем дорогам, по уголкам разным, то заодно могли бы и прикинуть, сколько их, гектаров этих, да и вернуть в этот самый принцип…
— Что значит заодно? Заодно с чем? — Заборский подался к Игнату. Ноздри его раздувались, как у загнанного жеребца.
— Вопщетки, заодно со всем остальным… Вы же маракуете, чтобы и больше было, и лучше было… А гектары эти оттуда… Вот что я скажу, председатель: сотки запахивай, а сады не рушь. Не ты их садил, не тебе и корчевать.
— Вы это что, серьезно?
— А как же еще?..
— Указывать? Мне указывать?..
— Подсказывать.
— Угрожать?..
— Угрожать?.. — теперь уже Игнат сделал шаг к Заборскому, взял за рукав. Они никогда не стояли так близко один перед другим и никогда не смотрели так друг на друга, и, наверное, никогда бы не смотрели, если бы не сегодняшнее… У Заборского были острые, как буравчики, желудевые глаза, у Игната голубые, до сухого стального блеска, и они смотрели глаз в глаз Заборскому, то ли спрашивали у него, то ли проверяли… И Заборский не выдержал, отступил, заморгал. — Вопщетки, я никогда никому не угрожал. И сейчас нет у меня на то привычки. А если хочешь… — Губы Игната вдруг разжались, он нервно засмеялся. — Если хочешь, расскажу одно… Есть такая басня, может, придумка, может, правда. Идут, значит, косить отец и два сына. Утро, роса, косы на плечах. И вдруг впереди канава. Отец шел первый, так и прыгнул сразу, без разгона. Перепрыгнул и пошел дальше. Младший сын и говорит старшему: «Гляди ты: наш батька легкий, как собака». Старший посмотрел на него и поправил: «Ты что… Разве ж можно так про отца? Перепрыгнул — ну и х… с ним…»
— Не понимаю, что к чему… При чем здесь канава, при чем сыны, — Заборский дернул рукой, вырвал.
— Вопщетки, при том, что шел отец… Отец шел с косой. А за ним шли сыны… — Игнат внимательно посмотрел в глаза председателю. — А еще вот что скажу: ты приехал и уедешь, и все твое уедет с тобой, а нам здесь жить. Понимаешь, жить.
