— Посмотрели мы хату, дядька. Кто ее купит? Разве что на дрова, — произнес Витик, сидя уже за столом.
Игнат промолчал.
— Открыла я дверь, и сердце зашлось. Все такое нежилое и такое родное, — подхватила Поля. — Хоть бери ведро, тряпку и наводи порядок. И такая тоска взяла, жалко всего…
— А оно, вопщетки, может, так и надо было сделать. И сама приехала бы, да и внуки, — рассудил Игнат.
— И правда: своя одежка всегда теплейшая, — поддержала его Марина.
— Ай, тетка, какая там одежка? Была одежка, грела когда-то, а теперь… — Витик махнул рукой.
— Нет, не говори, хлопец, — стояла на своем Марина.
— Прикинули мы: разве что на дрова и годится хата, — вслед за сыном заметила Поля. — И вот что надумали: забирайте ее, Игнат, и все. Ты помогал ставить, тебе и раскидать.
— Вопщетки, не самое интересное дело вы мне хотите перепоручить. Но ежели так решили… Не знаю только, как рука поднимется рушить все, — ответил Игнат.
Вышли во двор покурить, затянулись по разу, и вдруг Витик хитровато усмехнулся, спросил:
— Который раз приезжаю, дядька, и все подмывает выяснить: верно ли то, над чем когда-то на селе подсмеивались… Ну, будто у вас с мамой было что-то такое… любовь, как говорят теперь ученые люди… словом, шуры-муры… Конечно, все это старое, и тетке Марине я ничего не скажу… Я у своей спрашивал: не признается…
Игнат окаменел лицом. Кровь ударила в голову, в ушах зашумело, словно кто-то неведомый включил маленькую машинку, моторчик такой, или разом застрекотали тысячи кузнечиков; дышать стало трудно, как на лугу в знойный день перед самой грозой. Но кто-то тут же и пощадил Игната, выключил моторчик, перестали трещать кузнечики. Игнат глубоко вздохнул и отметил про себя, какая необычайная тишина вокруг. И снова до него дошел голос Витика: тот, все так же хитро усмехаясь, продолжал свое:
— Вы не святой, я не судья, а все-таки любопытно…
Игнат помрачневшим взглядом вперился в глаза Витика — они забегали, засуетились; скользнул по нему с головы до самых ботинок, словно желая убедиться, все ли у него на месте, прошелся обратно, приблизился к нему всем телом и сквозь зубы выдохнул в лицо:
— Судья… Сморкач ты! Был им, вопщетки, и остался, и никакие машины тебя уже не исправят… Что верно, то верно: тут вам не здесь… — Он повернулся, собираясь уходить, однако задержался, бросил через плечо: — Радуйся хоть тому, что матка еще жива и что с ней вот приехал… — бросил и пошел на улицу.
…Уехали гости назавтра утром. Марина с Игнатом проводили машину в конец поселка. Когда она пропала и за нею улеглась пыль, Игнат обернулся к Марине:
— Ты думаешь, ей там действительно хорошо?
Марина подняла колючие глаза:
— Не знаю, хорошо или погано, но лучше, чем нам…
— Лучше? Может, кому и лучше, а ей… Не-а, не лучше.
— Хотел бы облегчить ей житку? — в тоне жены чувствовалось раздражение.
Игнат посмотрел на нее, вскинул голову:
— Они еще попросятся сюда. Помянешь мое слово… — Он не стал уточнять, кого имел в виду, да Марине, это, по-видимому, и неинтересно было.
Хата простояла после этого еще с полгода. Затем Игнат позвал Тимоха с Адасем — помочь сорвать стропила. Остальное он раскидал уже сам.
Подгнившие бревна перешинковал бензопилой на дрова, а те, что покрепче, — из глухой стены и сеней — сложил в штабель под забором. Не то чтобы имел какой-то строгий план, но жаль было вот так сразу пускать всю хату на дрова. Потом Адась выбрал из тех бревен на истопку, и ничего себе истопка получилась.
Приехал Игнат с мельницы, приткнул мотоцикл к забору, сел на штабель, закурил. Время было под вечер, сухость и умиротворенность стояли в воздухе. Картошку выкопали, а теперь позвали людей перекапывать. И Марина пошла не иначе с бабами. Бывает, что и осень удружит такая мягкая, что хоть год с начала заворачивай.
Курил Игнат, и неожиданно его внимание привлек трактор. И не трактор, а неспокойный его голос. Сначала Игнат вроде и не слышал его: гудит, и пусть себе. По теперешнему времени дивишься не тому, что где-то гудит, а тому, что не гудит. Особенно в Липнице гул этот взял себе волю, как понаехало мелиораторов и облюбовали они для жительства пустой дом Адама Яблонских. И сам Адам, и жена его умерли лет пять тому назад. Сначала она, потом и он вслед, все за одно лето, а дети не отозвались ни на смерть, ни после смерти.
Дом взял под присмотр колхоз, и вот пригодился: поселили сейчас мелиораторов, чтоб и поспать было где, и обед сварить. Оцепили Адамову усадьбу тракторами, бульдозерами, корчевателями, словно танковая часть перед боем. Вначале работы велись на лугу — чистили кустарник, укладывали дренаж, и в поселке жить стало невмоготу. Машины машинами, но любили некоторые из трактористов, кто помоложе, дать мотору такой голос, что аж земля стонала.
Особенно старались учащиеся районного училища механизаторов. Что школьники, что они — дети. Было, что и вперегонки играли на улице. Перегонки — ничего, только если бы не на тракторах. А то и на машинах. Машина — не конь, сразу так голову не повернешь. Тут уж не только кур береги. Может и забор зацепить и в канаву стянуть или в самую хату въехать: «День добрый, дядька, где тут дорога?» Желторотики, крови много, а ума мало. Один так чуть в колодец не завалился. Правда, приехал преподаватель училища: рассказали ему, как и что его хлопчики выделывают, как раскатывают на машинах. Он приструнил их и сам уже старался надолго не уезжать. Тише стало в селе, порядка стало больше.
Трактор гудел где-то недалеко, за хатами, хотя у него, казалось, и цели такой важной здесь быть вроде не могло: сейчас мелиораторы вели работы на Стаськовой пасеке.
А трактор гудел. И не просто гудел: то хрюкал, как сытый кабан, то злился, словно обиженный или недовольный чем, забирая так высоко, будто хотел залезть на крышу и это ему никак не удавалось.
— Вопщетки, что он там орудует? — не вытерпел Игнат Степанович и слез с бревен. Пошел улицей на машинный голос.
Был это не трактор, а бульдозер, и работал он в Полином саду. Работал… Он уничтожал сад! Можно сказать, что уже все повыворотил, остались только три яблони и береза возле улицы да антоновка посреди соток. Это была самая большая яблоня, и самые крупные яблоки росли на ней всегда. Весь сад — яблони, сливы, кусты смородины — был повыдран из земли и, как последний хлам, ссунут в угол соток. Сбитые листья, раздавленные яблоки, поломанные ветки, изрезанная гусеницами земля… Словно не сад был здесь, не огород, а нелюдское дикое место — распоряжайся как кому вздумается…
Некоторое время Игнат стоял, как чужой, как пришибленный увиденным, слова не находя вымолвить. Да и кто услышит то слово в этом реве.
Бульдозер тем временем отступил от сдвинутых деревьев, дал назад и повернул к антоновке посреди соток.
— Куда? Куда, мать твою!.. Стой! — закричал Игнат, бросаясь наперерез машине. По дороге схватил какой-то дрючок, поднял над головой.
Занятый своей работой, бульдозерист не видел Игната. Не доходя нескольких метров до яблони, бульдозер сбросил нож вниз и, забирая землю, рванулся вперед. Нож сначала шел легко, потом наткнулся на корни, уперся. Яблоня вздрогнула всем телом, но устояла, только посыпались на землю редкие яблоки, листья. Машина приостановилась, сдала чуть-чуть назад, потом заревела и рванулась вперед. Затрещали корни, яблоня стала клониться к земле и, вырванная из гнезда, легко пошла вперед, ломая ветки, загребая перед собой землю, картофельную ботву. Бульдозер двигал искалеченное дерево в общую кучу.
— Ты что это делаешь, злодюган? Что это ты делаешь?.. — Игнат Степанович схватил ком земли, швырнул в кабину. Земля ударила в стекло, рассыпалась сухими брызгами.
Только теперь бульдозерист увидел Игната Степановича, радостно заулыбался, показав белые зубы, приглушил мотор.
— А ну вылезай! — приказал Игнат.
Бульдозерист послушно открыл дверку, стал на широкую гусеницу, спрыгнул на землю. Это был подросток. Он шел к Игнату и радостно улыбался, ожидая похвалы: смотрите, какая у меня машина и что я здесь наворочал!
