— Это вам. Пустяк, конечно. Просто безделушка из-за океана.

В пакете веничек для взбивания яиц и лопаточка.

— Странным кажется, да? — говорит Ник, когда я снимаю оберточную бумагу. — Даже не знаю, насколько сувенир ко времени и к месту…

— Какая прелесть. Очень нравится.

— В Хельсинки все такое стильное, даже кухонные принадлежности. — Так оно и есть. У веничка и у лопаточки зеленые резиновые ручки, и то и другое блестит алюминием. Такие вещи можно увидеть в магазинном каталоге. — Я, наверное, кажусь чудаковатым… — продолжает Ник.

— Не чудаковатым, скорее, задумчивым.

— Тогда вам наверняка понравится и это, — вытаскивает из-под куртки еще один пакет. Внутри лежит синяя шерстяная шапка с наушниками и красным помпоном на макушке. — Финны просто обожают такие штуки. Увидел ее и вспомнил о вас.

Искренне смеюсь. Такого не было уже довольно давно.

— Спасибо. Но вы промокли. Снимайте пиджак. Кофе готов.

Ник остается на кухне. Его светло-серые брюки испещрены точками от дождевых брызг. Когда приношу кофе, он замечает бутылку виски на подоконнике:

— Если честно, я бы не отказался.

— Отлично. Ненавижу пить одна. В каком виде предпочитаете?

— Неразбавленное, пожалуйста.

Что-то есть в том, как он это произносит. Акцент настолько легкий, что определить его не получается — не британский, но и не американский, и от этого Элиот нравится мне еще больше.

Наливаю ему и себе немного виски, затем сажусь напротив. Ник улыбается и поднимает бокал:

— За наше неблагоразумное ночное рандеву.

— Ваше здоровье. Но ведь это всего лишь деловая встреча. В чем неблагоразумие?

Он кивает:

— Разумеется. Всего лишь деловая встреча.

Виски обжигает язык и горло. С каждым глотком чувствую себя все более возбужденной, кончики пальцев немеют. Минута или две проходят в молчании; понимаю, что должна рассказать ему об Эмме. Видимо, он ничего об этом не знает, поскольку жил за границей. Пытаюсь подобрать слова, чтобы объяснить случившееся, и в эту секунду Ник тянется и отводит с моего лица прядь волос. Жест настолько говорящий, что я теряю дар речи. Проявление нежности, которая не имеет ничего общего с жалостью.

— Ты, наверное, скажешь: «Вот ненормальный», — но только о тебе и думал все время.

— Правда?

— Извини, не следовало этого говорить. Я тебя почти не знаю. И потом, твой жених…

Вот когда следует рассказать об Эмме — прежде чем он продолжит, но мне слишком приятно слушать Ника. Я хочу его слушать, хочу наслаждаться нормальной жизнью.

— Ты напоминаешь девушку, с которой я встречался в старшей школе. Ее звали Симона. У вас одинаковые глаза. И улыбка.

— Симона… — повторяю, ощутив укол совести. Но так хочется продолжить этот разговор с красивым, притягательным мужчиной, в отличие от Джейка не имеющим поводов меня ненавидеть. — И где она теперь?

— Не знаю. Три раза ходили на свидания, я безнадежно влюбился, а потом ее семья переехала в Юту.

— Спорю на двадцать баксов, что твоя красотка живет в собственном доме в Солт-Лейк-Сити с целой оравой детишек.

— Быть может.

— А у тебя есть братья или сестры?

— Один брат и две сестры. А у тебя?

— Сестра. На два года младше.

— И где?

— В Северной Каролине.

Ник допивает виски, ставит бокал на стол и проводит пальцами по краю. У Элиота ухоженные ногти, идеальной закругленной формы, со здоровым блеском. Он из той породы мужчин, которые чувствуют себя как дома в салоне красоты и наверняка читают «Уолл-стрит», пока молодая женщина с ярким макияжем приводит в порядок их руки.

— Значит, здесь и живешь, и работаешь? — спрашивает Ник, оглядываясь.

— Да. Мне повезло, и я успела заключить договор на эту квартиру до того, как взлетели цены. Фотолаборатория наверху.

— Можно взглянуть?

— Пожалуйста.

Поднявшись по лестнице, я испытываю головокружение.

— Ты в порядке? — спрашивает Ник, подхватывая меня.

— Это все виски виновато. Не то пол кружится, не то я падаю.

— Тебе лучше присесть.

На верхней площадке стоит кушетка, а сразу за ней — дверь, ведущая в фотолабораторию. Мы останавливаемся в изножье кушетки. Ник, поддерживая, приобнимает за плечи, но по-прежнему держится на почтительном расстоянии. Кушетка или фотолаборатория? Кушетка или фотолаборатория? Не успеваю сделать выбор: тело делает его самостоятельно и валится на кушетку. Ник просто стоит надо мной, руки по швам.

— Принести чего-нибудь? Аспирин?

— Нет, спасибо. Минуточку. Все будет в норме.

Он осматривается, ищет, куда бы присесть, но на лестнице нет стульев.

— Садись, — похлопываю по кушетке. — Садись сюда.

Матрас слегка прогибается под его весом. На часах — 4:25. В это время суток ни один человек в здравом уме не будет бодрствовать. В четверть четвертого возвращаются домой самые отчаянные любители ночной жизни. В пять самые трудолюбивые просыпаются и выключают будильник. Но в 4:25 все еще спят. Время ведьм, когда случаются самые странные и непредсказуемые вещи. Разумеется, все происходящее в этот час можно простить. Или по крайней мере забыть.

Я не отодвигаюсь, едва рука Ника касается моего бедра, а сам он наклоняется поцеловать меня. Поцелуй мягок и не слишком настойчив. Может быть, именно это сейчас и нужно. Может быть, именно это поможет выйти из того странного, пугающего состояния, в котором я нахожусь со дня исчезновения Эммы. Не исключено, что секс с этим человеком разорвет порочный круг, я очнусь и восстановлю утраченные воспоминания. Вдруг лавина эмоций воскресит мою память и все расставит на свои места?

Когда Ник меня целует, в голове всплывают три слова: «ситуация», «соучастие», «устранение». Эти слова твердил нам Сэм Банго, руководитель семинара для сексуально озабоченных подростков, куда родители заставили меня ходить в семнадцать лет. Сэм не был ни психиатром, ни даже дипломированным врачом. Всего лишь священником. Максимум того, что могли позволить себе мои родители. Некогда он служил в маленькой баптистской церкви в Монтгомери, но по каким-то загадочным обстоятельствам уехал оттуда. К тому времени, когда я с ним познакомилась, Банго вел семинары уже три года и все сводил к простейшим формулам, заставляя нас повторять магические слова по нескольку раз в течение каждого занятия.

Подходящая ситуация, говорил Сэм, прокладывает дорогу злу. Первейшая защита от соблазна — избегать двусмысленных ситуаций, то есть обстоятельств, делающих тебя уязвимым.

Соучастие — объединение с врагом. Христиане должны держаться подальше от грешников — лишь таким образом убережешься от зла. «Не следует водиться с кем попало», — уверял Сэм.

И наконец, устранение. Предположим, ты оступилась и попала в неподобающую ситуацию; ясно, что отсюда недалеко и до соучастия. Твой единственный выход — устранение. Поправь лифчик, застегни ширинку и поскорее уходи. «Не оборачивайся, — твердил Сэм. — Помни о Лотовой жене, обращенной в соляной столп».

Сэм не блистал умом, но, возможно, был прав. Быть может, убеждения, такие дурацкие на первый взгляд, снизошли на него свыше. Я уже нарушила первое правило, позволив Нику прийти и создав ситуацию. Целоваться с ним — это, разумеется, соучаствовать. Но еще не поздно устраниться.

— Нет, — говорю.

— Извини. — Он отодвигается и грустно улыбается. — Как его зовут, твоего жениха?

— Джейк.

— И он хороший?

— Да.

Встаю, открываю дверь в фотолабораторию и включаю верхний свет.

— Заходи. — Возможно, Элиот полагает, что я передумала и собираюсь продолжить романтическую игру посреди поддонов с химикалиями. Впрочем, выражение его лица меняется, как только ночной гость обводит взглядом комнату.

— Что это? — Ник рассматривает фотографии Эммы, десятками развешанные по стенам. Эмма в зоопарке, Эмма на пляже, Эмма во дворе у Джейка, Эмма перед школой, за ручку с Ингмаром — мальчиком, в которого была влюблена в детском саду, Эмма и Джейк, озаренные лучами солнца, у башни Цунами в Новом Орлеане.