Сижу в машине, наблюдаю за почтальоном и спорю сама с собой. После стольких визитов на Ошен-Бич так же страшно оказаться правой, как и ошибиться. Примерно через полчаса почтальон сворачивает салфетку, засовывает в пустой стакан, слезает со стены и бросает мусор в урну, а потом садится в машину и включает музыку.

Подхожу к нему и улыбаюсь.

— Чем могу помочь? — Он снимает наушники.

— Вы что-нибудь о ней знаете? — показываю фотографию Эммы.

— Та девочка, которая пропала где-то неподалеку?

— Может быть, вы ее видели в тот день?

— Простите?

— Вы были здесь двадцать второго июля — в тот день, когда она пропала. Я видела вашу машину на парковке.

— Увы, я начал работать только в сентябре.

— Не знаете, кто работал здесь до вас?

— Смит. Отличный парень, семьянин, сейчас в больнице. Рак легких.

— А эти люди вам знакомы? — показываю портреты серфингиста и его спутницы.

Почтальон несколько секунд разглядывает лица, чешет затылок, потом качает головой:

— И рад бы помочь, мисс, но я никогда их не видел.

Еще полчаса сижу в машине и наблюдаю, потом еду домой. Начинается дождь. На тротуаре перед моим домом кто-то голубым мелком расчертил классики; теперь от них остался лишь едва заметный контур. В одной из клеточек лежит размокший тряпичный мячик.

Вечером звоню детективу Шербурну. Трубку берет его жена, и я даже не успеваю представиться, как она говорит мужу:

— Это Эбби Мейсон.

— Добрый вечер, — отзывается Шербурн.

— Простите, что беспокою. Нет ли новостей?

— Нет.

На заднем фоне кричит ребенок.

— Как поживает малыш? — спрашиваю.

— Хлопот полон рот, но оно того стоит.

— Ужин готов, — доносится голос жены. — Ты уже накрыл на стол?

— Почти, — отвечает Шербурн и вновь обращается ко мне: — Как у вас дела?

— Терпимо.

Пауза. Слышен шум на том конце провода — звон посуды, голоса детей.

— Послушайте, Эбби, вы же знаете, я позвоню, если мы что-нибудь узнаем.

— Конечно. Простите за беспокойство.

Кладу трубку и, чувствуя себя полной дурой, представляю, как Шербурн, его жена, маленькая дочь и карапуз вместе сидят за столом. Фотографии с изображением подобных сцен можно увидеть в тысячах домов по всему городу. Думаю, что у нас — у Джейка, Эммы и меня — могло быть то же самое, если бы на Ошен-Бич я не отвернулась. В каком-нибудь параллельном мире, где в течение нескольких решающих секунд события развивались абсолютно иначе, не случилось никакой трагедии. В том мире мы — семья, которая сидит за ужином. Эмма цела и невредима, я — счастливая миссис Болфаур, а завтра дружно встанем и вместе позавтракаем, прежде чем отвезти девочку в школу.

Звоню Джейку. Четыре гудка, затем включается автоответчик, голос доносится сквозь потрескивания.

— Я дома. Позвони.

Кладу замороженную пиццу в микроволновку, потом включаю телевизор — просто хочу наполнить голосами пустую квартиру. Идет один из моих любимых фильмов — «Уолл-стрит». Чарли Шин, такой неряшливый в мятом костюме и развязанном галстуке, спорит с Майклом Дугласом. Камера кружит вокруг них, то удаляясь, то приближаясь, будто хищная птица. Искуситель и искушаемый, точно ударами, обмениваются репликами в тенистом манхэттенском парке. Начинаю прокручивать в уме диалоги и репетировать речь, которую скажу Эмме, когда непоседа вернется. Сначала скажу крохе о своей любви, затем попрошу прощения и, наконец, признаюсь, что больше всего на свете хочу стать ей матерью.

Сидя в темноте, перед мерцающим экраном, почти верю в собственную придумку — однажды настанет день, когда на пороге появится детектив Шербурн, за руку с Эммой, скажет: «Она вернулась», — и мы заключим друг друга в объятия.

— Лобные доли мозга находятся здесь, — объясняет Нелл, касаясь моего лба кончиками пальцев. — И выполняют организующие функции — самоконтроль, отчет в собственных действиях и так далее.

Нелл исправно приходит раз или два в неделю и кормит меня ужином. Под ее бдительным оком я принуждаю себя поесть, пока соседка делится какими-нибудь любопытными фактами, почерпнутыми из книг. Сегодня в меню бразильская фасоль, пюре и фрикадельки.

— В мозгу есть маленький кровеносный сосуд, который называется передней соединительной артерией, — продолжает библиотекарь. — Если он поврежден, то к лобным долям прекращается приток крови, насыщенной кислородом. Результат — так называемая конфабуляция.

Перемешиваю фасоль с пюре. Надеюсь, Нелл не заметит, что я не ем.

— Интересен случай Джей-Ди, проведшего в клинике семь месяцев. Когда врач спрашивал его, что он делал в прошлые выходные, пациент говорил, будто ходил в кино со своей девушкой, Анной, а потом стриг газон. Воспоминание оказалось невероятно ярким, вплоть до названия фильма и улицы, на которой расположен кинотеатр. Джей-Ди помнил до мельчайших подробностей даже платье Анны. У больного действительно была подруга с таким именем, но, разумеется, он не ходил с ней в кино и не стриг газон, так как все это время находился в клинике.

— Значит, врал?

— Не врал. Джей-Ди, как ему казалось, в точности восстановил события минувших выходных. Конфабуляция — непроизвольное создание ложных воспоминаний. Распространенная ошибка заключается в неверном представлении памяти — якобы это нечто вроде компьютера, хранящего и перерабатывающего информацию. На деле же память способна еще и к реконструкции. Каждый раз, вспоминая то или иное событие, мы складываем воедино эпизоды из собственного жизненного опыта. Человек, у которого лобные доли функционируют нормально, помнил бы, что не покидал клинику, а следовательно, не ходил в кино. Но у пациента, страдающего конфабуляцией, отсутствует механизм, помогающий отделять правду от вымысла.

— Разве все мы не страдаем этим — в какой-то степени?

— Разумеется. Как сказал Марк Твен, «удивительно не то, какое огромное количество вещей я могу припомнить, а то, что могу припомнить огромное количество вещей, которых на самом деле не было».

Вечером, после ухода Нелл, вспоминаю о том, в каких чудных подробностях «воспроизвела» в памяти нашу вымышленную поездку в Гэтлинбург, о которой рассказывала мама. Уж так хотелось поверить в семейную гармонию, что сама создала воспоминание о катании на санках с отцом и о вечере, проведенном с Аннабель в номере мотеля перед телевизором, когда родители отправились ужинать.

После расспросов об этом вечере в мотеле сестра вспомнила. Действительно однажды засиделись допоздна перед крошечным телевизором в номере с виброкроватями, но это было в Чикаго, а не в Гэтлинбурге, и вовсе не на каникулах. В Чикаго приехали все вместе на похороны одного из друзей отца. По словам Аннабель, мать потом проговорилась, отчего тронулись в путь полным составом — просто заподозрила у отца интрижку и не захотела отпускать в Чикаго одного, опасаясь нежелательного развития событий.

Память отчасти схожа с неудачной фотографией. События накладываются одно на другое, так что невозможно провести водораздел между подробностями разных дней. Чем старше мы становимся, тем больше подобных воспоминаний. Рамки делаются подвижными. По мере того как идут годы, жизненный опыт обогащается, отдельные главки прошлого искажаются, и в итоге у каждого получается полувымышленная биография, ложная история собственной жизни.

Вот что знаю точно: мы с Эммой шли по пляжу, держась за руки. Я отвернулась посмотреть на мертвого тюленя. Прошло несколько секунд. А потом еще три месяца двадцать восемь дней и двенадцать с половиной часов.

Еще один вечер дома у Джейка. Место на полу перед телевизором, где обычно сидела Эмма, красноречиво пустует. Время — одиннадцать; мы несколько часов занимались вложением листовок в конверты, с одним получасовым перерывом на «Новости» и ужин. Это единственная привычка, которая сохранилась от нормальной жизни; единственное, что мы по-прежнему делаем вместе. Каждый вечер, в течение получаса, воображаем, будто все идет по заведенному порядку.