Появилась береговая охрана. Лодки, до тех пор лежавшие на берегу, стали прочесывать купальную зону. Вскоре приплыл патрульный катер с включенными сиренами. Имя Чарли выкрикивали в мегафон. Время как будто помчалось быстрее.

Когда мы собирали свои полотенца, собираясь уходить, женщина в черном бикини сидела у воды и плакала. Волосы спутанными прядями свешивались на лицо. Мужчина молча стоял на коленях рядом и весь дрожал. Между ними на песке лежало синеватое тельце. Глаза мальчика были раскрыты, губы слегка разомкнуты. Вокруг лодыжки обвилась водоросль. Белобрысый казался мне таким прекрасным в своей неподвижности. Даже теперь я ждала, что сейчас он очнется и начнет болтать ногами в воздухе, подмигивать и смеяться, как будто все это шутка.

Ехали домой в молчании. Мама плакала, а отец не сводил глаз с дороги. Раздался удар грома, от которого машина вздрогнула; начался дождь. Стеклоочистители щелкали и скрипели. В какой-то момент мама обернулась и крепко схватила нас с Аннабель за руки.

— Девочки… — прошептала она. Должно быть, молилась.

Я протерла запотевшее стекло и принялась наблюдать за тем, как мимо мелькают песчаные дюны, груды водорослей и маленькие розовые домики на сваях. Над океаном сверкали молнии. Плечо слегка ныло от солнечного ожога, на губах подсохла соль. В машине стоял сладкий теплый запах. Очень хотелось пить, но в этой жуткой тишине просить было неловко. Аннабель спала, вытянув ноги на сиденье, с запрокинутой головой и широко раскрытым ртом. Я потянулась к ней удостовериться, что она дышит, а потом ухватила сестру за пятку — просто почувствовать тепло живого тела. В те минуты я любила ее до потери сознания.

Затем задремала. Машина с гудением неслась по шоссе. Даже сквозь сон я чувствовала, как мама смотрит на нас с каким-то странным выражением на лице, словно видит в первый раз.

День сто восемьдесят четвертый. После семинара Дэвид, отец Джонатана, приглашает к себе на кофе. Я еду с ним в Коул-Вэлли. Он живет в викторианском особнячке, в тихом квартале. В доме паркет черного дерева. Тишина.

Дэвид щелкает выключателем в коридоре, и дом тут же заливается светом. Играет музыка.

— Нравится? Я устроил так, чтобы одновременно можно было включить и свет, и музыкальный центр.

— Потрясающе.

— Так можно вообразить, будто возвращаюсь не в пустой дом.

В центре гостиной стоит рояль. На пюпитре — партитура «Пятого фортепианного концерта». Нажимаю на клавишу, и инструмент издает стонущий звук.

— Играете?

Дэвид качает головой.

— Играет жена. Играла… Она учила Джонатана. У него от рождения были невероятно длинные пальцы. Джейн говорила, что это отличный задаток.

На полке над камином и на столе стоят семейные фотографии в рамочках: Дэвид и Джонатан у входа в Диснейленд; Джейн и Джонатан на пикнике, между ними на столе лежит жареная курица; все трое стоят на борту парома, на заднем плане маячит статуя Свободы. На стене висят цветные фотографии, сделанные в студии, на фоне декораций. На двух из них Джонатан играет с маленьким спаниелем.

— У вас есть собака?

— Нет. — Дэвид смеется. — И никогда не было. Это специально. Сын никак не мог принять перед камерой естественный вид, и тогда фотограф принес щенка.

— Какой умница.

Глядя на снимок, вспоминаю то жуткое фотоателье, куда нас таскала мать. Студия находилась на задворках торгового центра, и в ней воняло хлоркой. Фотограф щеголял в футболке с эмблемой какого-то никому не известного колледжа. Расхвалил наши с Аннабель красивые зубы, после чего заставил встать, оперевшись о бутафорский деревянный забор, широко улыбаться и делать вид, будто жизнь — это сплошная идиллия на лоне природы.

— Вам обычный кофе или легкий?

— Все равно.

Хозяин ведет меня на кухню. На стенах еще больше фотографий. Когда он открывает шкаф, чтобы достать кружки, замечаю несколько детских стаканчиков, на которых нарисованы персонажи Диснея.

Дэвид кладет в микроволновку пиццу.

— Я покажу вам дом, — говорит он. — Первая остановка — комната для гостей.

Он ведет меня наверх, в оклеенную обоями комнату, которая как будто сошла с журнальной картинки.

— Наверное, сделаю из гостевой кабинет. Здесь уже много лет никто не спал. Какое-то время тут ночевала Джейн, перед тем как уехать.

Над металлической кроватью висит карандашный портрет мальчика. Светло-каштановые волосы, круглое лицо, слегка заштрихованное розовым.

— Мы сделали поправку на возраст, — объясняет Дэвид. — Это Джонатан в одиннадцать лет.

В выражении лица парнишки есть что-то странное; трудно поверить, что я смотрю на портрет несуществующего мальчика. Отец поправляет рамку. Внизу трижды пищит микроволновка.

Потом Дэвид ведет меня в бледно-голубую комнату. На потолке нарисованы облака, повсюду на нитках свисают модели самолетов. Большая кровать аккуратно застелена покрывалом с динозаврами. На подушке вмятина в форме головы, как будто здесь недавно кто-то спал. Дэвид касается одного из самолетов.

— Мы склеили все эти модели вместе. Сын мечтал быть пилотом. — Дэвид улыбается. — А еще хотел дрессировать динозавров, а по воскресеньям работать ковбоем.

Слегка подталкивает самолет в крыло, и тот начинает кружиться.

— А кем хотела быть Эмма?

Делаю вид, будто не замечаю в его речи прошедшего времени.

— Строителем. Мы пытались объяснить, что архитекторам больше платят, но Эмме просто нравится строить. В прошлом году Джейк купил ей набор кубиков. Маленькие пластмассовые кирпичики и специальный порошок, который можно смешать с водой и получить что-то вроде цемента. Эмма начала возводить стену, которая должна была достать до неба. Она хотела вскарабкаться по этой стене на луну и построить там новый дом, в котором мы будем жить. А еще собиралась устраивать в нем шикарные вечеринки и приглашать президентов со всего земного шара.

— Похоже, Эмма может сделать карьеру в политике.

Может. В этом слове слишком много надежды. И все-таки единственная вещь, помогающая жить, — именно надежда на возможность некоего совместного будущего — моего, Эммы и Джейка, когда мы будем делать все то, что делают обычные семьи. Пусть надежда с каждым днем все слабее, но без нее невозможно.

— Отличные самолеты. — Как только эти слова слетают с моих губ, я понимаю, как глупо и даже легкомысленно они звучат. Просто очень хотелось высказать сочувствие и понимание, которые испытываю.

Дэвид отправляет в полет десятка полтора моделей, развешанных по комнате погибшего сына.

— А в подвале их еще штук сто — «боинги», бомбардировщики, истребители, ну и так далее. — Его голос дрожит. — Жду, что со временем моя боль утихнет, но она не утихает. Надеюсь проснуться однажды утром и не зайтись в тоске по Джонатану. Но до сих пор скучаю по нему так же сильно, как и в тот день, когда мой мальчик пропал.

Он придвигается ближе, касается рукой моего подбородка и пальцами нежно приподнимает лицо. Я отворачиваюсь, так что Дэвид промахивается и поцелуй попадает в щеку — старая школьная уловка, которая кажется такой нелепой и неуместной во взрослом мире. Потом хозяин дома берет меня за руку и ведет по коридору в другую комнату. В ней нет фотографий. Только кровать, застеленная белыми простынями, деревянный комод и голые бежевые стены.

Дэвид снова намеревается поцеловать меня, и на этот раз я не уклоняюсь. Но даже раскрывая губы навстречу, осознаю собственную ущербность. Ощущая во рту его язык и вдыхая слабый запах лосьона, слышу голос Сэма Банго: «Ситуация, соучастие, устранение».

Дэвид нащупывает застежку юбки, слышу, как она падает на пол, брякнув пуговицами о паркет. Стоя в свитере, трусиках и туфлях, ощущаю не желание, а жалость. Дэвид, возможно, тоже меня жалеет и считает мои отчаянные поиски не более чем печальной попыткой оттянуть неизбежное.

Он снова меня целует, просовывает руку под свитер, касается груди, потом начинает раздеваться — снимает ботинки, рубашку, брюки, носки — и неуверенно смотрит на меня, как будто ждет приказа остановиться. Я твержу себе: «Не делай этого».