— Ты поранился, — наклоняюсь помочь.

Он продолжает подбирать осколки, не обращая внимания на кровь.

— Это ведь не ее туфелька, правда?

— Посмотрим. Иди и промой ранку, а я здесь все приберу.

Джейк не двигается. Просто стоит на коленях с осколками в руках и недоверчиво смотрит на меня.

— Но если туфелька Эммы, что тогда?

— Это вообще может ничего не значить, — пытаюсь говорить спокойно. Ситуация должна остаться под контролем, пусть даже в душе нарастает паника.

Едва успеваю убрать последние осколки, как раздается звонок в дверь.

— Я открою, — говорит Джейк.

Тягостная пауза. Представляю себе Шербурна в коридоре с несомненной уликой в руках — первой с тех самых пор, как начался весь этот кошмар.

Из кухни слышно, как Джейк открывает дверь и говорит:

— Входите.

Шербурн разыгрывает вежливого гостя:

— М-м, пахнет замечательно!

Иду в гостиную, коротко целую детектива в щеку и начинаю болтать, принимая участие в какой-то странной игре.

— Ничего особенно, всего лишь суп. Единственное мое кулинарное умение, не считая мясного печенья.

Верхняя пуговица белой рубашки Шербурна расстегнута, галстук слегка ослаблен. Этот же галстук был на нем в тот вечер, когда с нами беседовали в участке. Шербурн прослеживает направление моего взгляда.

— Подарок. — Он приподнимает кончик галстука. — От дочери. Попросила сегодня утром его надеть, и я не смог отказать. Просто веревки из меня вьет. Эти малышки…

Последняя фраза повисает в воздухе, и мы смущенно смотрим друг на друга, не зная, что сказать.

— Прошу прощения, — говорит Шербурн, краснеет и откашливается. — Давайте сядем.

— Конечно, — отзывается Джейк. Мы садимся на диван, а Шербурн — в кресло напротив нас. Джейк берет меня за руку и крепко ее сжимает.

Детектив достает из кармана полиэтиленовый пакет с белой наклейкой, на которой черными чернилами выведены какие-то цифры и фамилия «Болфаур». Вынимает из пакета маленькую туфельку и кладет на кофейный столик перед нами.

Туфелька потрепанная и пахнет солью, совсем как ракушки, которые Эмма приносила с Ошен-Бич. Однажды я нашла целую банку под ее кроватью. В некоторых ракушках были моллюски, все они сдохли, и стоило открыть банку, комнату наполнил запах тухлой рыбы.

Смотрю на язычок, где вышито имя Эммы. Сохранились фрагменты букв «э», «м» и «а». Красный цвет вылинял до розового. Сбоку на туфельке дырка.

Джейк несколько секунд неподвижно смотрит на туфельку. Потом дотрагивается до нее, проводит дрожащими пальцами по загрубевшей ткани. Начинает тихо плакать, прижимает туфельку к груди и укачивает.

Шербурн молчит. Таращусь на его галстук — только бы не смотреть на Джейка и туфельку Эммы.

У меня есть одно детское воспоминание. Воскресный день в Алабаме. Белые сандалии с крошечными каблучками. Первые в жизни туфли с каблуками. Наверное, мне было лет одиннадцать. Только что пообедали, я помогала маме мыть посуду и одновременно думала о вещи, услышанной во время проповеди. Священник сказал, что все люди делают выбор, и этот выбор определяет, куда мы попадем после смерти — в рай или в ад. Мама протягивала мне вилки и ложки, одну за другой.

— По-моему, лучше вообще не рождаться, — изрекла я.

Мама отложила вилку и вопросительно посмотрела, ожидая продолжения.

— Если родишься, то можешь после смерти попасть в ад. А это самое плохое, что только бывает.

— Но можешь попасть и в рай, — сказала мама. — А это самое лучшее, что только бывает.

— Но если человек не родится, — настаивала я, — то уже не важно, рай или ад, ведь он вообще не будет знать, что это такое. Вот бы никогда не рождаться!

Со временем ад перестал быть для меня олицетворением ужаса. А теперь, едва ли не впервые за много лет, главный вопрос человеческого бытия снова встает передо мной и я с завистью воображаю себе иное развитие событий — при котором я бы так и не появилась на свет.

Сидим на кушетке, голова Джейка покоится на моих коленях. Свет в гостиной выключен, играет тихая музыка. В доме пахнет супом. После того как Шербурн ушел, мы провели несколько часов, плача и разговаривая. Перебрали все возможности. С десяток раз возвращались к одному и тому же. Давно стемнело, на улицах сгущается туман. В какой-то момент Джейк озвучивает мысль о прекращении работы поискового штаба.

— По крайней мере она не страдает. — Джейк долгое время исподволь приучал себя к этой мысли, и теперь настаивает на этой версии, как будто ему предъявили неопровержимое доказательство. — По крайней мере ее не мучают ни страх, ни боль.

За месяцы, миновавшие со дня исчезновения Эммы, Болфаур очень помрачнел и перестал походить на человека, за которого я некогда собиралась выйти замуж. Но сегодня он словно оживает — разглаживается лоб, расслабляются мускулы. Теперь выражение его лица граничит с умиротворенностью.

Я не в силах разделить его странную радость. Мне плохо. Джейк внушил себе, что Эмма мертва, дабы сохранить рассудок. Ему проще поверить в смерть дочери, нежели думать о ее страданиях на этом свете.

Примерно в десять часов Джейк встает, идет на кухню и убирает суп в холодильник. Потом поднимается наверх, принимает душ и спускается уже в халате. Стоит на нижней ступеньке лестницы и смотрит на меня.

— Останься.

Впервые после поездки в морг он предлагает мне свою кровать. Мы не занимаемся любовью. Даже не разговариваем. Но так приятно вместе лежать в постели, соприкасаясь щиколотками. Даже ничего не имею против его храпа.

Лежу без сна и размышляю, не в силах поверить в туфельку как в последний довод. Находку туфельки на Бейкер-Бич можно объяснить сотней причин. Например, Эмма захотела разуться. Я не позволяла ей этого делать, потому что на Ошен-Бич полно битого стекла, но, может быть, убежав далеко вперед, она все-таки нарушила мой запрет. Или же похититель завоевал доверие девочки, разрешив сделать то, что запрещала я. А возможно, похищение продумали до мелочей и преступник переодел малышку, а потом выбросил прежнюю одежду.

Почему только одна туфелька, а не две? И где тело? Пока его не найдут, ничего нельзя сказать наверняка. Плюс тысячи звонков в штаб и сотни писем на сайт. Всего два дня назад жительница Сан-Франциско, проводящая отпуск во Флориде, сообщила, будто видела девочку, похожую на Эмму, в Форт-Уолтон-Бич. След ни к чему не привел, но по крайней мере нам не перестают звонить и писать. Если хоть кто-то из этих людей окажется прав — Эмма, возможно, жива.

Шербурн много раз повторял свою версию, но детектив говорит так лишь по незнанию. Мысленно я бесчисленное множество раз прокручивала в голове этот вариант. Может быть, Эмма неверно оценила расстояние до воды из-за тумана? Может быть, увидела морского ежа и на минуту забыла свой страх? Снова возвращаюсь к одному и тому же ответу, и это в меньшей мере статистическая вероятность, нежели слепая вера: Эмма не могла утонуть, поскольку это значило бы, что она мертва и нет причин продолжать поиски.

Как-то читала статью о слонихе, у которой родился мертвый детеныш, и она толкала безжизненное тельце в течение трех часов. И случилось чудо: слоненок ожил. Мать буквально силой заставила сердце новорожденного работать. Животное действовало, побуждаемое исключительно инстинктом.

В то время как память — лишь хранилище воспоминаний, подверженных влиянию извне, инстинкт заложен глубоко внутри. Память может обмануть, направить по ложному пути, загнать в тупик. Я готова признать, что память иногда подводит, но инстинкт — надежный и непоколебимый — твердит, что Эмма жива. Не «возможно, жива». Не «я надеюсь, жива». Бывают случаи, когда инстинкт не сомневается. Эмма жива и ждет меня.

На следующее утро еду на Бейкер-Бич. В тумане виднеются арки моста Голден-Гейт. Сегодня никто не загорает — слишком холодно; только двое подростков, расположившись на скамейке, едят рогалики и пьют кофе. Парень сидит лицом к столу, а девушка — лицом к молодому человеку, обвив ногами его талию. Смотрю на эту парочку, которая не замечает ничего вокруг себя, и вспоминаю первые дни с Рамоном, когда я с нетерпением дожидалась большой перемены. Звенел звонок, я вскидывала рюкзак на плечо и неслась на улицу, где ждал Рамон в потрепанном джипе. Иногда мы ехали в кафе и обедали рыбными котлетами, но чаще отправлялись прямо к нему. Там спешно раздевались и забирались в постель, памятуя о том, что мне никак нельзя опоздать на урок французского. Секс был очень хорош, и я вспоминаю о нем до сих пор. Впрочем, иногда гадаю, не смотрю ли на свое прошлое сквозь розовые очки. Возможно, Рамон лишь казался мне тогда феноменальным любовником — ведь сравнивать было не с кем.