«Ах, вот как! — воскликнул про себя Ангел. — Ну уж нет! Я сам первый от них откажусь!»
И протискивается вперед, отодвигая кого-то локтем, да еще добавляет:
— А ну, дядя, посторонись, я первый!
Но тот крепко стоит, не уступает:
— Кто ты такой? Откуда взялся, косматый? Тебе-то чего?
Ангел и показывает ему кнут: мол, не видишь, пентюх?
— Пастух, что ли? С каких это пор ты первый? Что у тебя есть за душой, чтобы внести лепту в наше коллективное хозяйство? Вали в конец, а то живо схлопочешь! Покажи-ка обществу, что сдаешь, кроме кнута?
— Тебя сдаю! — с ходу взбеленился Ангел. Узнал он хапугу мельника. — Вот с чем вступаю! — и толкнул его по-молодецки локтем в бок.
— А ну придержи язык, нахал! — тот тоже пихает под дых. — Ты кто такой, прощелыга, чтобы меня сдавать? Посмотри на себя, сходи в баню сначала, космы свои постриги!
— Ах, я еще и немытый, да? Еще и нестриженый, и ты меня в первый раз видишь? — Ангел схватил его за грудки и выволок из очереди. — Я тебе сейчас расскажу, вражина… сейчас все узнают, кто ты такой! Что ты за контра такая… — И крикнул на весь двор: — Товарищи, граждане! Люди добрые! Вот, видите этого кровопийцу? И опять присосется, будет пить вашу кровь! Ишь какой — он меня в первый раз видит! Еще бы, он же не коров доил, а всех вас, как своих овец! Ах ты паук… — и еще раз угодил ему под дых.
По двору клуба и сельского Совета (они тогда уживались под одной крышей) прошелестели шепоты, вздохи, и даже заявления на ветру затрепыхались. У ворот кто-то досадливо цыкнул: мол, вот тебе на, пошла заваруха! Зачем, спрашивается? Такой во всех отношениях торжественный момент, вступаем в новую жизнь, и обернулось это скандалом! Ах, зачем, зачем сейчас о пауках и овцах?
Из истории, однако, известно: случается, по пятам важных и торжественных событий крадутся тени прошлого. Видите ли, у мельника не было коровы, но имелась мельница, и доилась она славно — и медом, и ликером, и молоком, и пряниками. Должно быть, время от времени и манны небесной перепадало.
У Ангела взыграло ретивое:
— Обратите внимание, товарищи! Видите этого типчика? Кто всю жизнь кормил его? Кто безжалостно отбирал у вас, кормивших, муку, даже во время голода? Скольких односельчан недосчитались мы по его милости? Вдруг ожили бы те, умершие, как бы вы посмотрели им в глаза?
Опять цицероновские вопросы… Очередь замялась — улыбнуться или пришикнуть? Ну и дьявол этот Ангел!
— Эй, ты что, свечку собираешься ему поставить? — кричат из толпы.
Ангел встряхнул разок мельника, как куль с мукой, и голос его зазвенел, как набатный колокол:
— Ему, братья, свечки мало! Я ему фонарей понаставлю, чтобы просветлело в мозгах. Сколько из-за этого изверга с голоду пухло, и старых, и малых, мухи заедали, сил не было отогнать! Слыхали бы вы, на что он меня подстрекал! Чтобы я взял кнут и отгонял от вас мух, как будет колхоз, — дескать, все вы передохнете, а он и жменю муки не отсыплет. И сам будет посиживать на бездонных закромах — мельница же гудит и гудит, что ни вечер…
Для убедительности Ангел опять пихнул мельника. Тот обмяк и пискляво, как полузадушенный мышонок, заверещал:
— Граждане мои товарищи!.. Да отпусти ты, вражья сила, дай объясниться с народом! Где ты нашел у меня закрома, дурень? Это в твоей башке-кастрюле гудело, умник! При чем здесь я, у нас давно ветер за мельника! Колесо у мельницы скрипит из-за суховея, товарищи! Оно себе вертится, меня и не спросит. А у меня одно осталось — ручная мельница. Соседей спроси, ирод, в голод сам кое-как перебивался, на похлебке из желудей. Люди-и-и! — совсем захрипел он. — Вы же сами приходили ко мне, вместе желуди мололи.
И вдруг вырвался из рук, нахал. Усыпил жалобными словесами Ангелову бдительность и ринулся как сумасшедший, не разбирая дороги.
Это его и погубило: соврать-то соврал, да, видно, сам себе не поверил. А может, догадался, что не найдется объяснений на другие вопросы, которые неизбежно бы последовали?
Ну, раз так — все на своих местах: кто бежит, тот и виноват. Крестьяне переглянулись: а дальше-то что?
Один, смекалистый, из инициативной группы, что отвечал за прием заявлений, крикнул:
— Спокойно! Стоять на месте!
Но председатель сельсовета перебил его:
— Пастух, лови! Поймаешь — тебе зачтется… хоть заявление вырви, а то подумают, что не своей волей бежит, а мы прогнали. — И обратился к оставшимся в очереди — Товарищи, прошу высказаться определенно и сообща: кто на стороне мельника, отойдите вправо, шага три-четыре. Кто за пастуха — стойте, где стояли.
Остались все стоять. Вон, мельника-то как ветром сдуло, видно, совесть-то нечиста.
Тот, и правда, несся во всю прыть, по пятам за ним — Ангел:
— Стой! Держите его! Остановите!
Тем временем на собрании заявления подавались своим чередом, картина была впечатляющая — секретарь еле успевал записывать. Справа от него лежал протокол, по ходу складывалось решение, и первый пункт был готов:
«I. Ангел Фарфурел, пастух. Общее собрание согласилось с его мнением об экспроприации кулака, владельца местной мельницы, и постановило образовать в нашем родном селе сельскохозяйственную артель».
После чего секретарь, подумав, прибавил:
«II. Утвердить вновь образованную артель под названием „Новая жизнь“».
За этими неотложными делами всем было уже не до сбежавшего кулака — прикидывали, кто войдет в правление, кто станет бухгалтером, кого выдвинут в председатели, кого бригадиром назначат…
На улицах села — ни души. Новоиспеченные колхозники топтались у сельсовета в ожидании третьего пункта. Тут же нетерпеливо переминался с ноги на ногу корреспондент районной газеты. Завтрашний номер должен выйти десятитысячным тиражом, и село Ааму прогремит на весь район: вот они, наши маяки.
А тем временем Ангел-пастух гнался за мельником. Мчался, не разбирая дороги, и кричал:
— Стой, дурень! Слышь?! Стой! Давай мирно договоримся. Хоть ключи от мельницы брось! Мы же пом ним, как женился на старухе, — тоже был пролетарий… Вместе будем заведовать мельницей, слышишь! Стой, говорю! Хуже будет!!
— На-кася, выкуси. Некогда мне с тобой… Ну, дьявол чертов, чтоб тебе век маяться, как мне! — и опять давай деру.
— Куда бежишь? — кричал вдогонку Ангел. — Давай ключи по-хорошему! Выручу, будешь моим помощником по мельнице. Да куда тебя несет?!
Мельника несло прямо на плетень крестьянина Беллони по прозвищу Мэлигэ. Это хлипкое сооружение отделяло двор от оврага (если помните, того самого, что подковой огибал центр села).
А мельник уже перепрыгнул по-заячьи через плетень и, оказавшись в безопасности, крикнул в ответ:
— До гроба не забуду! Поперек горла станет вам мельница! Ух, пусть тебя задушит моя молитва!
Это насмерть оскорбило Ангела. Какой-то изгой, отщепенец призывает на помощь силы небесные, чтобы его, пастуха, изничтожить!
— Ишь ты, удалец, — заскрежетал зубами Ангел, — еще и грозится! — и решил отколошматить его как следует. Только примерился перескочить через забор, вдруг — тр-р-р! — зацепился за кол, и рубашка — в клочья. — Ах, чтобы тебя так и эдак! Последнюю рубашку… Не хотел добром? Ну, теперь не видать тебе твоих рубашек, как своих ушей!
И решительно двинулся обратно, к сельсовету. По дороге от злости — и на мельника, что удрал, и на себя, что не поймал и что остался, черт побери, без рубашки, — вконец ее располосовал, и взлетел, горячий от погони, на крыльцо, прямо к президиуму:
— Полюбуйтесь, чуть не задушил! Что с рубашкой сделал, а? Угрожал, товарищи, так и заявил: «Днем и ночью, в деревне или в поле попадешься, говорит, убью, как мельничную крысу в капкане!» — И, откинув кудрявую прядь со лба, как поэт на митинге, обратился — Посоветуйте, товарищи, как дальше быть! Смотрю, вы уже прямиком шагаете в новую жизнь. А я, выходит, куда полез? На плетень, в битву с шелудивым мельником, и ведь все ради вас. А обо мне тут небось и не вспомнили.
