— То есть… — Начальник облизал губы, хотя желание было плеваться. «Ох, всыплю же я этому в сельском отделении! Кого мне посылает? Пастуха, помешанного на мотоцикле, так его разэдак!» И произнес сочувственно — Насколько я понимаю, вы жалуетесь, что росли сиротой, не так ли?

— Нет у меня никого на свете, радоваться за меня некому, вот что! Я родился… ни от кого, ясно вам или нет? Я даже не знаю, татарин я, цыган или молдаванин, зова крови никакого!.. — И ни с того ни с сего — снова — Ах, как раздавил бы я этого Тюлькина! Спекулянта.

На этот раз, услышав и про какого-то Тюлькина, начальник быстро-быстро заморгал и спешно закруглил беседу:

— Вы, дорогой, свободны… — И снова протянул руку к трубке — звонить начальнику сельского почтового отделения. Уже видел того перед собой, уже ругал его «Раззява! Что там у тебя за село и кадры, а? Кого мне присылаешь, лежебока? Пастуха, да? Или не знаешь, что они, эти пастухи, с тех пор как мир стоит, чуть-чуть того… иначе почему они крутят хвосты…»

Ангел же даже не пошевельнулся. Рассеянно глядел в окно. На станции пыхтел паровоз. Вдруг и Ангел запыхтел, как ребенок: пых-пых, пых-пых… Паровоз засвистел, загремел, залязгал — и он то же самое:

— Ту-у-у! Вот и я так же на мотоцикле — у-ту!

Начальник вздрогнул: «Тьфу… Черт бы его подрал!»

— Вы свободны, товарищ! — произнес он громко.

И тогда Ангел, словно желая добиться наконец своего, стал повторять:

— Расписывайся, подписывайся… А зачем? Что я — вор? А если я вор, скажите тогда, кто были мои родители? Вопрос так ставится… у меня совесть — по наследству, видимо.

Начальник смотрел на него, широко открыв глаза.

Опять укор? Обвинение?

Ангел же:

— Вот я себя спрашиваю: а зачем все это? Подпись, моя подпись. Для чего? Вы меня поняли? — И мягко: — Поверьте мне… — И словно извиняясь: — Я же вам говорил: стараюсь, работаю от души… Почему же мне не выделить какой-нибудь транспорт? Ну хоть… тачку! И все равно раздавил бы его.

И вдруг потянулся к цветам на подоконнике — и знаете, что сделал? Уткнулся в них носом, ну, как все мы, от любопытства: интересно, пахнет этот цветок или нет?

«Не иначе, чокнутый», — решил начальник и сказал немного испуганно:

— Дорогой… товарищ… — И перевел дух: — Я же вам сказал… — И повторил по слогам: — Вы свободны!

Ангел пожал плечами:

— Что ж, как хотите, — и толкнул дверь, повторив с упреком: — Вот теперь ты сво-бо-ден! Вполне можно раздавить и этого… как и старьевщика. Даже можно взять себе другое имя. — И крикнул: — Не-ет, я вам не Фарфурел-Тарелкин, нет! Вы меня попомните!.. Я готов был душу отдать за мотоцикл, а вы мне — подпишитесь!

Там, за дверью, была контора — подписки и бухгалтерия, и сидели женщины, те самые женщины, что всегда и везде, от Камчатки до Невского проспекта, сидят и работают на почте. Ангел прошел через комнату твердым, четким шагом, и все женщины разом подняли головы, провожая его взглядом.

Тогда Ангел обернулся в дверях, оскорбленный, и воскликнул:

— Уважаемые… Я неподкупен, чтоб вы знали! Готов был всем поступиться — матерью, отцом, именем… И ведь ради чего? Ради МОТОЦИКЛА, мои дорогие! Чтобы бороться со спекулянтом, который морочит вам голову тенями для глаз! И вот меня не поняли…

Ошеломленные женщины посмотрели друг на друга.

— В чем дело? — сурово спросила главный бухгалтер.

Тут открылась дверь, и вошли три почтальона с сумками на боку. Ангел махнул рукой:

— Что вы знаете, что вы понимаете, женщины, пусть они вам скажут… — И обратился к ним, к почтальонам: — О, братцы!.. И вы — интеллигенты! Молодцы…

Пора, однако, разъяснить, отчего разгорелись споры, полемики и судебные заседания вокруг буланой клячи, царя персов и коммерсанта по утильсырью и индийскому тюлю. Тем более что мы еще не упомянули о важном для Ааму показателе, а именно: количестве построенных домов.

В самом деле, какие могут быть иные заботы у нашего колхозника? Не думать же ему опять о земле, которая когда-то его чуть в гроб не загнала тяжким над ней трудом и заботой… Теперь он думал куда более конкретно. «Работаю? Работаю. Зарабатываю? Зарабатываю. А раз так, почему не отгрохать дом со многими окошками? Что я, хуже Людовика Версальского?» И он был прав, росли по селу разные крылечки, веранды, погреба, вслед за ними пристройки, времянки, заборы, а за заборами какие-то городульки… И, воздвигая их, еще думал: «Дети растут? Еще как! Вот выучатся, отслужат в армии, а вернутся — их поджидает гнездышко, отделанное, покрашенное, с плитой и с кроватью. Испокон веков так повелось, от прадедов, и слава богу, жили не тужили. От корней тянется зеленая поросль, а без этой зелени, глядишь, засохнут и сами корни…»

Даже самый что ни есть лентяй и тот хотя бы крылечко или порог перенесет от дороги в сад или с востока на запад: дескать, приедет сын или дочка — пусть подивится.

Ясное дело, раз строение воздвигнуто, надо его украсить. Хорошо бы и в расходы особые не входить, однако выглядеть хуже других тоже не хочется. А что может быть дешевле синьки и уцененного тюля? Как тут не кликнуть Василия Синькина-Тюлькина, благо дела у него с сельпо наладились. А тот всегда на виду, разъезжает на своих дрожках, с утра пораньше, и будит народ вместе с горлопанами петухами:

— Эй, ребята, синька на исходе! Тюль, мужики! У кого шерсть залежалась, конопля? Старые вещи покупаю! Пацан, тащи коровьи рога и кости, получишь свистульку!..

Незаметно в общем мнении утверждалось, что человеческое гнездовье должно выглядеть под стать описанию Василия Синькина — ярким, цветастым горшком или вазой, отделанной глазурью: цветы на стенах, на печи, цветы на веранде, цветы на завалинке и на трубе, на потолке и под лавкой…

А Василий ни за что не проедет мимо, не зацепив тебя по дороге:

— Послушай, у тебя синька еще не кончилась? Да?! И ты месяц не можешь меня позвать? Как для чего? А почему бы еще одной незабудке не расцвести над кроватью? — и вытащит специальную ложечку с длинной витой ручкой, добытую из аварийной церквушки. Когда-то этой серебряной ложкой поп совершал причастие, Василий же приспособил ее отмеривать синьку.

— Вот, от меня еще ложечку синьки бесплатно, просто дарю… — и тут же принимался раздевать клиента. — Погоди-ка, а что за свитер на тебе? Шерстяной, да? А ну дай пощупаю… — И тут же восклицал: — Да ты что?! Кто ж теперь такие носит? Смотри, вот… — Из-под сиденья вынимал водолазку из полиэстера. — В городе все в таких ходят. Ночью снимешь — не пугайся, что искрится, как курган, где лежит султан со своими червонцами. Мурлоновая называется… А вот и майка к ней, сверху на эту водолазку надевай, впереди, смотри, — как обложка на журнале. Выбирай — есть с орангутангом, есть парочка в купальниках. Ну? А вдобавок дам три ложечки синьки и свисток для пацана. Снимай барахло с себя, эту дерюгу… Утром продерешь глаза — мама родная, сидишь в голубом горшке с глазурью! Ты — в мурлоновке, дом — в синеве синьки…

Да что заграница! Бывало, проезжает через село украинец, вывалит семейство на обочину и стоят, глазам не верят: не дома, а пряники тульские! Тут же вытаскивают блокноты — эскизы рисовать, опыт, значит, перенимают. А то еще вертят фотоаппаратом так и эдак, щелкают на слайды, — заведем и у себя такие «горшки», только у нас будут «якись иньши биленьки у крапинку або у полосочку»… как шлагбаум на путях!

Был в Ааму еще один товар повышенного спроса — дрожжи. Это, как вы понимаете, для других надобностей. Дело в том, что фруктов в селе стало видимо-невидимо: абрикосы, черешня, вишня, слива, шелковица, груши и т. д. и т. п. Честное слово, рай настоящий эта земля наша. Сушилки не успевали их обрабатывать, заготовители из сельпо не успевали вывозить сказочный урожай на самолетах, поездах и рефрижераторах. У свиней и у тех оскомину набило от фруктового половодья.

Понятное дело, крестьянин поразмыслит, утопая в вишневом и сливовом соке: почему я должен фруктовым добром свиней поить? Хм, кальвадос «Молдова» — 12 рублей… А у меня чем хуже кальвадос? Или я уже не молдаванин? Сок сливал в бочку, добавлял ведро сахару — перевыполнил норму на сахарной свекле, и фабрика выдала мешок-другой, — и получался у него такой, граждане, кальвадос, что о водке и вспомнить некогда было до следующего урожая…