И тут еще тесть нашел нужным добавить:

— За тебя, дорогой жених! Молчишь, слушаешь? Это очень похвально. Ведь я тебе что скажу: в доме всякое бывает, и хорошее, и плохое, а что делает человек? Сегодня он уступит, завтра уступит его половина… Семья — это дело тонкое. Это когда двое сговариваются, строят забор без столбов и без жердей…

А жених думал:

«Человек я или кто? Неужто трус?.. Взять бы сейчас да выложить, что невеста — на четвертом месяце, старший сват не придет, потому что лично я никого не просил быть у меня отцом посаженым и вообще никакой свадьбы делать не собираюсь…»

Занятным получался этот свадебный сговор. Он как-то начался: с одной стороны, о делах родственных, а с, другой — об этом Кручану. А самому жениху все это напоминало занятие по арифметике, на котором он вчера был у невесты в детском саду. «Ребятки, давайте сложим восемь и девять. Семь пишем, один в уме…» Тут занятие кончилось — юный математик Федя уписался. И получилось согласно написанному: 8 + 9 = 7… Точно так же и на нынешнем сговоре: самое главное — в уме оставалось.

И жених брал стакан, протянутый ему тестем, и целовал руку того, кто желал ему счастья. Сидел за столом послушный и тихий, будь его отец жив, не сидеть бы ему среди старших, но отца сильно ранили при взятии Варшавы, и потом пятнадцать лет угасал, сын прежде времени в силу вошел, и попробуй скажи теперь, что ему здесь не место! Были и у него свои представления о Кручану, и он решил поделиться:

— Как-то раз на мельнице говорит мне бадя Георге: «Ты чей, пацан? Чего сидишь в стороне?!» А было это в шестидесятом, в год смерти отца… — И обернувшись к матери: — Мама, сколько же мне было тогда?..

— Как раз тринадцать сравнялось…

— Так вот, спрашивает меня бадя Георге: «Ты, малец, чей?» И так хорошо, сердечно спросил… А я не то чтоб ответить — чуть было не расплакался. Тут он по голове погладил меня и сказал: «И ты тоже боишься? Все, даже дети, боятся чего-то, кого-то… Или я страшен? А ты не бойся, такой уж у меня грубый голос, ничего на свете не бойся! Страх — это самое последнее дело…» Поднял мой мешок, очередь плечами раздвинул. «Посторонитесь, люди, здесь сынишка вдовы!..» И в два счета помолол мне…

«Что правда, то правда, был он человек не без сердца. Да будет земля ему пухом», — думал про себя Никанор, а вслух совсем другое сказал:

— Ну, что за характер? Заставил ребенка плакать, а потом приласкал…

А тесть на его слова жестко заметил:

— Жизнь, конечно, пестрая штука. Сегодня ты хороший, а завтра плохой. Но если уж обижаешь другого — обижай, доброе дело делаешь — делай. Только вот одного с другим путать не следует… — А про себя подумал: «Тоже мне, сделал доброе дело, оно ему ни копейки не стоило!»

А жена Никанора что думала, то и сказала:

— Тебе еще повезло, дорогой… Должно быть, ты ему в святую минуту попался!

И каждый был по-своему прав, ибо когда речь шла о том, что Кручану был «груб» или же что он был «не без сердца», слова эти не означали «грубость» и не означали «сердечность» в обычном их смысле, ведь это каждому из нас случается в жизни бывать и сердитым, и добрым, а слово и сердце Кручану ни с чем не сравнишь: сразу же, как бывало, откроет глаза и скажет: «Доброе утро», — даже в эти два слова, которые каждый из нас выучился говорить еще до того, как на него впервые надевают рубашку, — эти два слова звучали у живого Кручану, как пара костяшек на игральной доске: и было ему глубоко наплевать, что там выпадет — две шестерки или две единицы, будто его вовсе не интересовала игра…

— Так все же как, был добрым или недобрым Кручану?.. — не унимался жених.

А гости пожимали плечами, вздыхали: «Куда ты торопишься, парень?.. И что ты знаешь о жизни? Был ты ребенком… и жизнь тебе казалась веселой игрой, а взрослые, когда угощали конфетой или просто гладили по голове, были — все сплошь — добрыми дядями. Вот только теперь жить начинаешь — и, охо-хо, сколько всего насмотришься!» И поднимали стаканы, и чокались, желая молодым здоровья и счастья, полям — урожая, людям — добра, небу над головой — хорошей погоды и попутного ветра — всем, кто в пути…

И только жена Никанора Бостана ответила на вопрос жениха без всяких уверток:

— Ты у его родичей расспроси, какой он был добрый… Ведь у него, бывало, и снега зимой не выпросишь! Всю свою родню отвадил от дома: «Я, дескать, ни в ком не нуждаюсь, и вам ко мне ходить незачем». Думаешь, зачем это он перебрался на выселки из центра села?!

— А и правда, зачем перебрался? — задал с кривой усмешкой жених наивный вопрос.

И тут теща вмешалась, ей не терпелось ответить на вопрос жениха, но, по обыкновению, она сперва покивала на мужа:

— Пусть мой вам расскажет!..

Тесть, уже давно слушавший жениха с нескрываемым любопытством и, пожалуй, даже с любовью (как-никак, но с настоящего дня он — отец невесты и тесть — приходился этому взрослому парню чем-то вроде родного отца, как самый старший и близкий мужчина в семье), сделал вид, что понятия не имеет об этой давней истории, развел руками.

Тещу наконец прорвало, хотя она еще продолжала кивать на мужа:

— Мой знает, почему тот перебрался, мой знает! Скажи им, муженек дорогой… Ведь у нас с тобой столько разговоров-то было!.. Я ведь первая попросила тебя: давай, муженек, продадим наш дом в центре села… давай его продадим и переберемся на выселки! Вот где раздолье и птице, и свинье, и овце… Ведь край села — это край, пастбище близко, и никому не мешаешь. И травы можно накосить, и колхозная ферма под боком, и у доярок можно комбикорма попросить… И колхозный ток у тебя под рукой, надо только со сторожами дружить… И что же мне ответил мой, вы только послушайте! «Есть резон!..» — говорит. Ну, думаю, уломала… А он всегда долго соглашается, да коротко отказывает!. «Да, говорит, женушка, решено!.. Малость пообождем, покуда все на край переедут, тогда и мы, глядишь, на выселках останемся». Вот и разговаривай с ним…

— Вы спросите, сколько у Кручану стало соток на участке, когда он перебрался на окраину! — чуть не крикнула жена Никанора.

— Да, но что досталось ему под конец? Три аршина на вершине холма!.. — прозорливо заметила бабушка жениха, которую не покидала мысль о предстоящих похоронах.

Бабушкино вмешательство обезоружило женщин, и разговор как-то сам собой перешел на другое: «И для чего, скажите на милость, понадобилось докторам сердце усопшего? Что им может сказать мертвое сердце?.. Теперь они его, конечно, разрежут на сорок кусков, на то они доктора, чтобы учиться на мертвых… Но как же похоронить человека без сердца?! И кто только позволяет такое?..»

А жених сидел в стороне и думал невеселую думу: «Трава… честное слово, трава, а не люди! Только б им местечко под солнцем занять… Рассуждают о мертвом Кручану, и он в их понимании такой же… как трава, как и они сами. Что же остается после тебя на земле? Разговоры за стаканом вина, дети и внуки… дела, о которых опять же судят со слов твоих недругов? На что же мне надеяться тогда в этой жизни? И что же я должен делать? Старики рассказывают, будто бы жил когда-то в соседнем местечке веселый торговец. Сам от жира лопался, жена его, бедняга, в дверь уже не пролезала, а он все потирал от удовольствия короткие ручки и приговаривал, отпуская пирожные: „Мои покупатели — клиенты — наивные люди! Им кажется, они сладкое едят, а на самом деле они печень свою пожирают, ха-ха…“»

И тут жених услыхал поговорку, полюбившуюся ему с детства: «Воевода хочет, а Хынку — нет», — и он прислушался к общему разговору. Женщины как раз рассуждали на тему о том, кому теперь заботиться о детях покойного?

В таких делах, конечно, никто не превзойдет женщину! Она терпеливо, как клубок, распутает родственные связи. Действительно, и Костаке, и Захария, и Ефтения, и Кирикэ, и Ион с Алексеем — все они родные и двоюродные братья, дядья и племянники Георге Кручану, но здесь… Когда они добрались до их общего корня, до прапрадеда, который первым носил имя Кручану, то вдруг выяснилось, что поначалу его будто бы звали Хынку. И когда-то, в летописные времена, когда напали на нас бесчисленные полчища турок, а господарь знамена свои опустил перед ними, тот общий их предок — он тоже был крепким орешком — впервые в здешних местах выругался страшным ругательством «в перекрут креста его господа душу» (за точность, конечно, поручиться нельзя, ибо летописи об этом умалчивают, но старики так вспоминают…). Слова эти возымели столь сильное действие на окрестных жителей, что они тут же восстали против владык, укрылись в соседнем лесу, а своего предводителя Хынку переименовали в Кручану, памятуя о крестной муке Иисуса Христа, давшего миру новое откровение… Так или иначе, но до нынешних дней предание сохранило имя Хынку: «Воевода хочет, а Хынку — нет!»