— Ишь ты, герой… Откуда такой взялся?

— Откуда взялся? — И вопросом на вопрос: — А что, я не похож на того, кто стоит перед вами? Это милицейские разговоры, извините, председатель… я ж пришел к вам, как к попу на исповедь…

Тогда Скридону исполнилось уже сорок четыре, но нравом по-прежнему был дерзок и язвителен в речах, к тому же еще и озлоблен своими мытарствами. Начал:

— Знаете речку нашу, Кулу? Осенью, бывает, гонит ветер по долине сухие былинки, перекати-поле. Видели, наверно? Так вот я и есть это перекати-поле, и вчера ночевал вместе с другими колючками в колхозной скирде…

Председатель дернул подбородком, словно запряженная в дорогу лошадь с туго затянутой подпругой, — с войны у него это осталось, после контузии в танке.

— Вижу, поговорить любишь, а мне некогда. Выкладывай, что там у тебя? Чего хочешь?

— Я из тюрьмы, председатель, по амнистии выпустили. И характеристика есть, не думайте! Так расписали, почище грамоты…

Председатель, Семен Данилович Гэлушкэ, снова дернул подбородком:

— Хе-хе, вижу, ты еще и хохмач… А ну, пойдем со мной!

Председателев кучер был в тот день занят по горло — в доме похороны и поминки. А Семену Даниловичу срочно надо было ехать в МТС, договариваться о тракторах, — приближалась уборка зерновых. Так старик Скридон очутился на подводе рядом с председателем, с вожжами в руках.

— Смотри ты, какой красавец вымахал! — Кирпидин прицокнул языком, разглядывая черного, как вороново крыло, жеребца, который пританцовывал от нетерпения. Он повернулся к председателю: — Это сын кобылы Григория Баранги. Эх, помню, мать у него была — первая кобыла на селе!

— Ты лучше выкладывай, за что сидел…

Председатель искоса посматривал на стриженое перекати-поле на козлах. Куда ж его пристроить, на что сгодится? Кучер-то есть. Не очень расторопный, но одно хорошо — словечка из него клещами не выдавишь. Знает свои «но» да «тпру», а этот голову заморочит болтовней, да, того и гляди, будет совать нос в председательские дела.

Скридон натянул вожжи:

— Эх, черт побери, что за время? Живешь, как на качелях… Н-но, пошел!

И умолк, задумался: «А что, не так? Четыре года, считай, ляснули, а теперь, пожалуйста! — сам председатель, здешний голова и хозяин, посадил на подводу, как супружницу, и едем рядышком, словно на праздник в соседнее село! И эти болваны… эти тупые олухи, которые посмеивались, считая меня за дурака… Нет, мы еще посмотрим, кто над кем посмеется!»

— А где твоя жена? — спросил председатель.

— Посуду моет, Семен Данилович, в теленештской столовой, — сказал Кирпидин, поджав губы. — Вот так… Не хотела со своей посудой возиться в собственном доме — и дошла, председатель, простите меня, — подбирает чужие обглодки и чистит за другими грязные тарелки.

— Ну так помиритесь. Забирай ее к себе, а я дам домик из тех, переселенческих… Да, сколько тебе лет? Рабочие руки нам нужны…

— Сорок четыре.

— Ну и прекрасно, помиритесь! А мы вам, глядишь, вторую свадьбу сыграем… Чего бобылем-то мыкаться? Или, думаешь, новой семьей обзаведешься?

— Ничего себе!.. Семен Данилович, говорите, вас зовут? Ну, Семен Данилович, этого еще не хватало! Она меня, значит, за решетку, а я ей — здравствуй, милая! Да зачем мне снова в тюрьму идти?

— Чего это вдруг? — удивился председатель.

— Так я ж ее задушу! Как посмотрю на нее, вспомню тюрьму и своими же руками задушу!..

— Разве она виновата, Скридон?

— А кто виноват, хотел бы я знать?! Все село будет в нас пальцами тыкать — вон, идут два блаженненьких… Святая семейка Скридона Патику! И будут судачить, как он, этот агент уполминзага, проел мое добро и дом со всеми пожитками и бросил ее на произвол судьбы, а пришел из тюрьмы Патику и подобрал свою благоверную вместе с помойными ведрами из столовки… Да я же первым ломом, какой подвернется, ему башку продырявлю, а ее задушу, вот вам крест, председатель! И что потом? Опять в тюрягу?..

— Эхе-хе, смотри ты, какой петух… Мне нужен сторож в правление, да больно уж ты болтливый… Боюсь, скоро сам председателем станешь! — и так раскатисто хохотнул, что жеребец, прозванный за черноту Вороном, отпрянул в сторону. — А вот приходи завтра с утра, отправлю в тракторную бригаду, в поле. — Усмехнулся и добавил: — Только не бригадиром для начала, нет, сторожем будешь. Кормежка три раза, зарплата и крыша над головой, чтоб и дождик не мочил, и ветерком не сдуло, уважаемый перекати-поле… Ну и трудодни, как колхознику положено… Согласен?

Скридон отпустил поводья, — какой-то комок застрял в горле, и никак не мог найти слово, чтобы ответить. Очень уж добрым человеком оказался председатель, и такой он был верзила, этот Семен Данилович…

— Благодарю, скажу вам… спасибо…

Словно калека на паперти подобрал золотой из рук боярина.

В ожидании зарубежной делегации стайка белых халатов разбрелась по больничным коридорам, навести лоск и блеск. Дед Скридонаш прочно уселся на табуретку в ординаторской, потому что дежурный врач говорил с ним теперь на равных, а у старика было к нему дело.

— Черт бы побрал эти делегации, во как надоело! Хуже нет — устроят из тебя образцово-показательного… Позавчера из министерства проводили, тут же следом — из райздрава… еще американцев мне не хватало? Чего ж они вчера не сказали? Странно… А сколько их, не говорили?

Дед Кирпидин пожал плечами.

— Знаете, что вам скажу… У меня есть идея. Отпустите со мной жену, товарищ доктор. Может, она вам тут мешает? И так в больнице никого не осталось: разбежались по домам, праздники как-никак… Ну и я свою хочу забрать.

— Нет-нет, ни в коем случае. Ночью только родила, что это вам, шутки — четыре кило двести? Вы все рекорды побили, папаша!

— Хоть бы показали мне его, товарищ доктор… — умиленно проговорил дед Скридон. — Почему не дают на сына посмотреть?

Зазвонил телефон. Пока врач отвечал, у Кирпидина появилась другая идея.

— Знаете что… — и покосился на телефон. — А это случайно не председатель? Он может со склада… у нас там ревизия. Вы бы написали, ну, вроде записочку какую-нибудь: мол, заболел я. Бывает же, а? Здоровый человек, здоровый, ходит как ни в чем не бывало, и вдруг бац! — а у него страшный грипп, азиатский… Спросит председатель — я ему эту записочку.

Конечно, все он выдумал, от начала до конца. Скридон вообще редко когда отчаивался — не родился еще тот, кто обвел бы его вокруг пальца! Потому что он, Кирпидин, видит насквозь всех этих остолопов с их глупыми махинациями. И получалось наоборот — то надуют его, то нос натянут, а все почему? Да потому что жизнь — она все равно что женщина: станешь заботиться о ней, обходиться с вниманием и почтением — в ответ любовь и привязанность, а начнешь хитрить и изворачиваться, пеняй на себя — затянет в омут, обкрутит, пиши, брат, пропало…

Сейчас, в эти минуты, в старике Кирпидине росло что-то новое, не испытанное прежде. Оно стучалось с черного хода и уже распирало грудь от гордости, от этого незнакомого, неведомого родительского чувства, он места себе не находил — и вдруг быстро заговорил:

— Да вы не волнуйтесь, товарищ доктор! Мы им сейчас живо, в три счета, оглобли повернем. Пусть себе сидят в районе, правильно? У нас грипп, господа, куда вас понесло? Вы напишите записочку Семену Даниловичу, а на словах я передам — главврача нет, сам заболел, и никто не берет на себя ответственность заразить американцев азиатским гриппом. Пусть идут куда хотят, что, у нас больниц нет? Да я вас уверяю, они сами не захотят, когда узнают. Они же страшные чистюли, у них все на дезинфекции держится.

Увидев, что врач взялся за ручку, старик тут же добавил:

— И заодно дай уж эту справку, на пацана… Покажу председателю: видите, еле-еле справки добился на сына, никого не пускают. Мне его даже не показали…

Видно, такой уж он уродился, этот дед Скридонаш. Или просто не нашлось человека, чтоб спросил: «Послушай, Кирпидин, что ты все время петляешь? Какие-то силки, капканы, запруды и ловушки… Понаставил, где только можно. Зачем тебе столько? На кого облава-то? Смотри, забудешь, где что, угодишь сам ненароком и не выпутаешься».