Не для него ли она самые яркие рушники развешивала перед домом? А когда в разгар бабьего лета зацветали желтые и красные георгины, густо посаженные ею возле крыльца, не она ли подпирала их головки, чтобы видны они были с дороги, отчего у Митруцы Хариги терпение лопнуло:
— Будь я проклят, если мотыгой не повычищу все это к чертовой матери! Не видишь, что ли, от сырости крыльцо загнивает!..
А еще через год, считай что случайно, повстречались они с Тудосе на винограднике ночью… от судьбы, как говорится, и на коне не ускачешь! А еще через месяц подкараулил ее бледный, как из гроба, Тудосе в сельмаге и при всех упал перед ней на колени:
— Решайся, Настика, бежим из села! А я тебе в Архангельской области на лесоповале такой дом отгрохаю — и во сне не приснится!
Нет, не сбежала она с Тудосе на лесоповал под Архангельск, а в тот же вечер посетила бабку-повитуху на выселках. А Митруце в тот же день доложили добрые люди о встрече в сельмаге… Нет, не бросил он ее, зато по каждому поводу и без повода колол глаза этим Тудосе. Ох, сколько она тогда натерпелась, одному богу известно, и сколько раз отец с матерью наставляли ее: муж побьет, он же и пожалеет потом, а ты все стерпи и не смей семью разрушать!
От утешений этих сердце щемило, и было ей жаль заедать свою молодость, но, с другой стороны, достаток, как красивый цветок, тоже не бросишь, и она очень скоро вернулась к Митруце, оказалось, что мир для нее кончался за воротами этого дома. И вновь мимо ее ворот проходили люди, утром и вечером, вверх и вниз, любовались белыми занавесками на окнах, сияющими под солнцем горшками на добротном хозяйском плетне и говорили друг другу:
— Смотри-ка ты, какая удачная пара!..
И конечно, с хозяйкой здоровались:
— Как поживаешь, Настика? Доброе утро…
А она степенно и ласково отвечала:
— Спасибо на добром слове. Все хорошо, вот по хозяйству кручусь…
И на душе у нее становилось светлей от такого немудреного разговора, ведь, ясное дело, всякий ее уважает. А вот останься она без мужа, что сказали бы люди?
Ну а Тудосе? Едва успел в армии отслужить, как взял за себя дочь главного механика Кэтэрэу. Посадит, бывало, в бричку свою мордатую бабу и мчит ее во весь дух на прополку. Она еще вырядится в шелковую косынку с монистами, а у самой в доме противно кружку воды испить. И снова камень ложился на сердце Настики, и вздыхала она украдкой, но, по правде сказать, и грустить-то ей особенно было некогда… Ведь была она молода и дела все время уводили ее от дум и от вздохов: то в дом, то в поле, и так от темна до темна. А по праздникам и воскресеньям — гости. А то вдруг соседка зайдет или девчата молодые забегут и попросят:
— Леля Настика, а подари ты нам саженец от цветка кавалера, — так в нашем селе жасмин величают невесты.
Теперь, эх… Теперь у этих невест заневестились дочери, и Настику они уже запросто кумой называют, а как время прошло, небось не заметили сами… И печи у них, поди, потрескались, пощербились, повыгорали от жаркого пламени, и пороги поистерлись от ног входивших и выходивших за все эти годы людей. Ну, а если они о ней и судачили втихомолку, и перемывали косточки, жалеючи свою дорогую подругу, что из того? На то они и женщины: пожалуешься на жизнь, малость позлословишь-посплетничаешь, потом и пожалеешь друг дружку, иначе кто тебя пожалеет?
А теперь уж давненько не злословят о ней, прошло это время, да и повода она не дает семейным своим поведением. Уже и Митруца не поминает о прошлом, разве только на днях, да и то тихо и мягко сказал ей, а ее ровно током ударило. Работали они в поле на табаке. День получился тяжелый, да и солнце немилосердно пекло. А к вечеру чуть полегче стало, отпустила жара. Настика перевела дух, пот утерла, да и запела. И так ладно это у нее получилось, что, казалось, и нива притихла, и люди вокруг замолчали, прислушиваясь к новой песне:
Полынь ем,
Полынь пью,
На полыни ночью сплю.
Ох, и горькая ты, полынь-трава, мэй!
— Смотри-ка ты, какую грустную песню сложила Настика…
А Митруца, он как раз с ней рядом работал, пряча глаза от жены, сказал еле слышно:
— Зачем ты тогда дитя не оставила? Рос бы себе и рос, а теперь бы ему шестнадцать сравнялось…
Ну что она могла ответить Митруце? Ничего не сказала и молча пошла по дороге домой.
Она и сейчас, доброту его вспоминая, вытирает краем фартука слезы.
— Оф, Тудосе, Тудосе, дурень несчастный! И подохнешь ты под забором, как твой закадычный дружок-пьяница Василе Момэу, туда тебе и дорога, — говорит Настика, глотая совсем уже черные обидные слова, которые так и просятся на язык. Ибо этот Тудосе каким был шалопутом, таким и остался. Другое дело Митруца: и муж хороший, и человек добрый, и хозяин… Ну, а что обидел ее в самом начале, так потом они жизнь свою честно прожили вместе, опять же не считая той первой ее ошибки… Отчего же никак из головы не идет этот постылый Тудосе?!
Настика поднимает голову и почти с ужасом смотрит на солнце. Ох, какой же еще длинный и пустой день впереди. Все эти воскресенья да праздники она едва терпит с той поры, как разлюбила свой дом. На колхозной работе все же лучше: и время летит быстро, и не так одиноко…
— Что ему приспичило у моих ворот лошадь поить?.. — не может успокоиться Настика.
Сама слышит, как у нее в груди стучит сердце. А еще слышит, как скрипят и как гнутся под бременем времени столбы и стропила, это ее дом постепенно в землю уходит, совсем бы он провалился! Ох и выпьет она сейчас кружечку муста, хоть этим утешится… Но не пришлось ей испить свою кружку, кто-то за воротами отчаянно сигналил и кричал:
— Эй, тетка Настика! Хоть ворота ломай, никто не слышит тебя в этом доме… — это ее звал, остановив самосвал с кирпичом, племянник и крестничек Александр.
— Не видела грузовик с молодежью?
— Туда, к озеру, вниз поезжай, — машет она рукой. — Да что там у вас?
— Воскресник. Агрогородок подымаем. Хочешь, и тебя отвезу?
Настика сбежала с крыльца, засуетилась:
— Крестничек Александр, я с тобой… я сейчас! — и бросилась в дом, зачем-то схватила белую косынку с монистами, примерила, отшвырнула и вот уже опять во дворе: —Еще минуточку, ради бога!
И, обрадовавшись сама не зная чему, машет рукой, подзывая к себе шофера:
— Племянничек Александр, не выпьешь ли кружечку забродившего муста?
3
Бесстрашие — это необычайная сила души, возносящая ее над замешательством, тревогой и смятением, порождаемыми встречей с серьезной опасностью. Эта сила поддерживает в героях спокойствие и помогает им сохранить ясность ума при самых неожиданных и ужасных событиях.
Франсуа де Ларошфуко, «Максимы и моральные изречения»
— Не знаю, как у вас в городах, а в нашем селе царит матриархат, — поведал нам уважаемый колхозный пенсионер Ифтений Пугуй, в честь своей жены прозываемый Колибихин Ифтений. И далее продолжал: — Сами же мужики виноваты, дали бабам власть над собой. Вон на улице посмотри после заката, редко которого встретишь, сидят за телевизором по домам, в подчинении у жен. Все забегаловки и буфеты стали продавать одну минеральную воду, а чуть что, так сдаст она тебя в вытрезвитель и до конца дней своих получает зарплату твою. Куда пожалуешься, если в правлении, в сельсовете и даже в милиции почти одни бабы сидят? И все они между собой в сговоре, горой стоят друг за дружку. А какую смену они подготовили нам? Вон они, молодые ребята, разгуливают в бабских прическах, иной уже бреется, а за ворота под вечер все с мамой выходит…
В словах почтенного деда Ифтения слышалось много горечи, и была в них какая-то доля истины. Насчет всего села он, конечно, приврал, а вот в его собственном доме верховодила старая Колибиха. Но не лучше ли будет отойти от досужих разговоров и рассказать вам доподлинную историю этой удивительной женщины?
