Смотрит участковый на Фила, словно впервые его видит. А уж, кажется, насмотрелся всякого — и в белых перчатках его видел, и в рабочих — резиновых, и в кирзовых сапогах с кошками на столбе под дождем, и под снегом с громкоговорителем в обнимку… А теперь вот стоит перед ним Филемон столб столбом: мотоциклетная каска в руках, за ухом какой-то пожухлый листок, будто только что слез с дерева… Да, вид запущенный, неважнецкий: брюки мятые, рубаха линялая, не то серая, не то голубая, нечесан-небрит, под глазами круги.

— Ладно, дело, как говорится, хозяйское… С женой посоветуйся, прежде чем официально оформить.

И тут же Сергей Никитич потерял к нему интерес, ибо внимание его профессионально переключилось на новый объект. Теперь он придирчиво вслушивался в тарахтение бульдозера за окном… Этот бульдозерист был у него на заметке, как непойманный пьяница за рулем. Сейчас он работал на строительстве эстакады, с которой самосвалы будут осыпать виноградные грозди прямо в открытую пасть электродробилки. Винпункт в этом году хочет потрясти клиентуру полной механизацией производства…

— У тебя еще что-нибудь?

— Хочу, — Фил мнется перед милицейским столом… — Скажите, а я могу вернуть свою жену по закону?

— Как вернуть?

— А вот так: поехать, взять ее за руку и домой привезти.

— Нет такого закона… Да ты что? — искренне расстроился Сергей Никитич. — В каком веке живешь? Этот, как его, патриархат кончился!

— А что началось?

— Ты вот что, смотри не буянь, а то я живо окорочу, — и Сергей Никитич погрозил даже пальцем. — Началось то, что надо, матриархат. Подаст заявление — и разведут, тебя не спросясь. Тем более, что нету детей… — И он снова прислушался к шуму работяги бульдозера. Теперь тот, это хорошо было видно через решетчатое окно, нагромоздил целую гору смолистого жирного чернозему и вдруг замер, как жук навозный в минуту опасности, бульдозерист мотор выключил… — Так, с утра недобрал… Пойдет клянчить кувшинчик. А машину на опасном спуске оставил на тормозах. Надо ловить. — И снова к Филу: — Чего стоишь в дверях? Я сейчас занят. Вечером сам к тебе забегу.

— На Думитру посмотреть?

— Чудак-человек! Ну, бросила жена, изменила… У квартирантки усыновляешь ребеночка. С ней теперь и живи. А то вернется твоя Авиата — и что получится? Чепуха! Две хозяйки не живут в одном доме… Да и кому за ребенком ходить?

— Я уже позвал бабушку Сафту. Она такие вкусные блинчики печет с айвовым вареньем… приходите на чай!

Сергей Никитич так и не собрался вечером к Филу на чай. Потому что поймал-таки злоумышленника бульдозериста со стаканом в руках в рабочее время и целый вечер отчитывал его за бессовестное отношение к технике безопасности. Не пошел и на второй, и на третий день. Когда живешь в хлопотах, где уж тут вспомнить о блинчиках с айвовым вареньем!.. А через две недели потревожил его странный телефонный звонок:

— Здравствуйте, говорит Авиата Пасати. Вы не могли бы зайти вечером к нам? Извините, но мне по селу идти… неудобно.

Вечером накрапывал дождь, когда Сергей Никитич постучал в дверь Фила Пасати. Ему долго не отвечали, наконец он сам ее приоткрыл, видит — две женские фигуры колдуют с травами над детской ванночкой…

— Простите, Авиаты нет дома?

— Я сейчас выйду.

Она поразила Сергея Никитича не то чтобы своей красотой, хотя лицо и в особенности глаза были замечательные, а весьма уже заметной беременностью.

— Вызывали меня?

— Фил говорит, мой паспорт у вас. Уже две недели лежит… А вы выписывать не хотите.

— Так. Разберемся. Это, значит, муж говорит. Где он сейчас?

— На огороде. Сажает орех… Праздник, говорит, в доме ребенок родился.

— Ну, я ему покажу! Вы на сколько приехали?

— Не знаю… — и, всхлипнув, Авиата уходит в дом.

Злой как черт, Сергей Никитич спустился с крыльца, прислушался: кажется, у забора, возле заброшенного сарая, копает. Фил стоял по пояс в земле. В шляпе с пером, в белоснежной рубахе и в перчатках, когда-то белых, а теперь зеленовато-коричневых, протертых до дыр. Энергичными ударами он долбил землю ломом. Голенастенький саженец ореха лежал на земле рядом.

— А ну вылезай!

А Фил словно не слышит, долбит.

— Ты почему наводишь тень на милицию?!

А Фил знай долбит.

— Где спрятал паспорт жены, отвечай!

Фил что-то очень тихое стал бормотать себе под нос.

— Мархат-бархат-триархат… заведу-ка я, Сергей Никитич, полон дом малышни… и полон сад орехов, — и подмигнул Фил участковому светло и обезоруживающе.

Постоял над ним Сергей Никитич в сумерках, посмотрел на него, покурил и, ничего больше не сказав Филу, отправился восвояси.

Так и живут до сих пор в Албе — Фил с Авиатой, а при них жиличка Женика-ветеринарша со всеми своими детьми и с бабушкой Сафтой в придачу, которая ой как вкусно печет блинчики с айвовым вареньем.

Вначале был бычок. И когда лежал он возле своей матери — солнце еще не взошло, — на рога ему накинули веревку. Накинул Козырек, хозяин, и вывел из загона. Корова-мама лежала, задумавшись бог весть о чем, хоть бы голову повернула… Видели вы когда-нибудь глаза старой коровы?

Он испугался! Хозяин взял из рук хозяйки трайсту[2], резко забросил ее на плечо, и он, бык-бычок, посторонился — еще ударит, а потом иди разбирайся…

Но услышал только мягкое «хэй…» и голос хозяйки:

— Увидишь синьку, купи…

— Хе! И всего-то?

— Смотри не запей да с забулдыгами не водись!

— А ты страховку заплати…

Слова людей… Могли быть и злее и жестче, могли быть и нежнее и мягче.

«Ни-ни-ня-а-а!» — так его звали, так его искали и подводили к материнской сиське, чтоб больше молока было в вымени, ее же, мать, обманывали, потому что только он обслюнит, — «Пошел прочь, сатана!».

И весь аппетит обрубала свистящая хворостина — по теплым черным губам с каймой белой пены, так что некогда было, убегая куда глаза глядят, слизнуть горькую боль и теплую сладость молока.

Вот так: то «Прочь, сатана!», то грустное «Ни-ни-ня-а-а», но, слава богу, он вырос, повзрослел, и у него уже иногда чесались рога, и он нахально терся ими о мамины, а мама, бедная, лежала усталая, выдоенная, глядя укоряюще-влажно, и, успокаивая, облизывала его шершавым языком.

Теперь он послушно шел на поводу. Когда же, где, на каком повороте судьбы, прапрапрадед его, зубр, споткнувшись, поддался человеку? Попробуй разберись теперь, когда он, бычок, идет на поводу у Козырька, идет послушно и терпеливо…

— Доброе утро!

— Доброе… На базар?

Из-за забора поднялась потертая шапка.

— На базар. Правление взяло бы, да говорит, телки нужны. А он еще и на мясо не годен, и толку от него никакого. Посмотрю, что базар скажет, а то чего зря кормить?!

— Так-то оно так… Это уж точно…

На выгоне, назло кому-то, заскрипел старый колодезный журавель, и остановилась около его морды замшелая бадья, полная-полнехонькая. Он фыркнул и равнодушно от нее отвернулся.

— Рано еще, да? — и Козырек сам наклонился к бадье.

Дорога растянулась, гладкая как ладонь, среди свежей черной пахоты. Дорога длинная, бесконечная, идешь себе от скуки, и сзади петухи окликают, эге-гей, как далеко… Козырек идет, идет и он, Белый, — а куда деваться, — идет и чувствует веревочку на рогах. И вроде бы все спокойно и ясно, и сколько глазам видно, всюду светлый день! — как вдруг впереди, за гранью горы, прямо из земли, вылезает коготь, красный-красный, ну точно окровавленный. И растет, мигая, и превращается в козырек! Но тут же стал округляться и вместо того, чтобы ослеплять, как пишут поэты, зарозовел, обмяк, словно медная тарелка, то есть не тарелка, а красный пузырь, и все… И вот уже осел, словно его проткнули, на дерево, там, далеко вдали, и казалось, вот-вот потечет, зацедится краснота, как сквозь марлю.