И идут они гурьбой к дому Пасати:

— Бесплатные харчи хочешь?.. И к ним каждую осень десяток овец? Нанимаем тебя в чабаны. Только, ради бога, уходи в горы спать прямо сейчас!

Так и покинул село Думитру Пасати. С тех пор пошла в округе слава о нашем селе. Будто кукуруза у нас сама из земли растет. Лягушки, комары и рыбы размножаются так, что человеку ни пройти ни проехать, А бывает будто бы и такое: страшная волна на Пруте выбрасывает черного сома ростом с теленка — и блеет он будто бы сомихе: «Во-о-да сли-и-шком сла-а-дкая!» А на баштанах тыквенные плети распластались будто бы на целый гектар, цветами унизанные. Или вот: змея на меже высунет головку из сплошного цветового ковра и чешуей своей пошевеливает, словно ее почесывает кто… Тишина, покой. И все это потому, что наш Думитру Пасати стал спать за зарплату в чистом поле. В поле и умер, бедняга, когда Фил — его единственный сын — только еще приступал к биному Ньютона. И ничего-то он в наследство Филемону своему не оставил, кроме худого хозяйства да забот о матушке Олимпиаде. Даже храпом не наградил, а наградил его покойный отец своим великим терпением, совестью да еще талантом любить.

…Итак, к самому концу рабочего дня дотопал Фил до Унген. Направляется он в райбаню, попариться, глядь, а на пороге дома — неземное видение, чернокосое, с глазами-смородинами, с пышным станом, с румянцем во всю щеку.

— Здравствуйте, фрейлен!.. — он произнес это вовсе не так, как если бы был сердцеедом, а со всей своей глубокой, почти детской сердечностью.

От его белоснежных перчаток и от «фрейлен» Авиата прыснула: «Ишь какой шустрый!» Нет, не слова удивили ее, на двухперронном вокзале она и не такое слыхала от иностранных туристов. Ведь наш унгенский вокзал — одно из окон в Европу, по крайней мере форточка на Балканы. Нет, скорее ее как знатока поразили в самое сердце его пушистые-золотистые волосы — таких стричь ей еще не доводилось. Но на всякий случай, — дескать, я не таковская, чтобы с первым встречным трепаться, — Авиата дважды постучала веником по порожку, она как раз заканчивала подметать пол в парикмахерской. А Фил перепугался чуть ли не до смерти. Понял он, что еще одно неловкое слово — и навеки потеряет ее:

— Я не хотел обидеть… я бы хотел познакомиться! — И, совсем смешавшись, он как раз поступает как надо, говорит голосом, полным мольбы и отчаяния, а ведь это так нравится девушкам, ибо дает почувствовать свою силу: — А вы на танцах бываете?!

В тот же вечер они посетили танцы в районном клубе, а вскоре, в одно прекрасное утро, подали заявление в загс, и там их через месяц оформили.

…После первого письма Авиаты прошло примерно полгода, и вот приходит от нее денное письмо уже по адресу и на имя Филемона Пасати. В конверте паспорт Авиаты и небольшая записочка:

Участковым милиционером в селе Алба, к которому теперь следовало обратиться Филу Пасати, был Сергей Никитич Подгурский, уроженец Архангельской области, города Холмогоры. Лет пятнадцать назад служил он на соседней погранзаставе в звании сержанта, и угораздило его полюбить медсестру рентгенкабинета. Женился, осел в здешних краях и, сменив зеленый околышек фуражки на синий, сразу сделался старшиной. За эти годы добра колхозного никто не крал, ЧП не случались, даже дисциплина в охране винпункта была на военном уровне. Тихо-мирно в один безоблачный день погоны Сергея Никитича посеребрились — и засияла на них звездочка. Правда, посеребрились и виски у младшего лейтенанта, но было это, как говорится, к лицу. Будь у него еще военная выправка, голос командирский, шаг строевой — давно бы переманили в райцентр.

Но ходил он враскачку, как простой хлебопашец, любил поговорить негромко-душевно, вдобавок к тому служебному мотоциклу предпочитал давно уже подлежащую списанию двуколку с гнедой пузатой лошадкой. Словом, как будто специально для этого села родился на свет человек, все его здесь узнавали в лицо, очень почитали и немножко побаивались. И давно бы пора второй звездочке засиять на погонах, да не хватало специального образования Сергею Никитичу, что, впрочем, ни в коей мере не отражалось на его деловых качествах. Более того, он слыл величайшим докой, чуть ли не академиком по части семейных баталий, а составляли они едва ли не главную область его служебных забот.

И пожалуй, самым громким событием всей его многолетней карьеры было дело местного француза-учителя из школы-десятилетки. Сам Сергей Никитич до чрезвычайности своей победой гордился, при случае обстоятельно и со смаком рассказывал:

— Человек вроде бы интеллигентный, не пил, не курил, и вдруг на тебе — жену выживает из дома! Зачем, дескать, она рожает ему подряд третью девку?! И ведь какой фрукт выискался. Я его безобидно и обстоятельно спрашиваю: «Что у вас происходит в семье?» А он как зачастил-зачастил по-французски. Я, значит, его останавливаю и русскими печатными буквами всю галиматью заношу в протокол. А мне потом переводят: «Царство свободы и воли торжествует среди любящих и свободных». Ладно, думаю, погоди у меня… По агентурным данным, больше всех здесь воду мутил старик Костакел, отец этого Андрея Сильвестру. Крепкий дед, замешен на православной религии с примесью истамбульского исламизма; для него мужик — соль земли, а баба — обыкновенная юбка. Сперва он советами донимал: «Сынок, дорогой, поспи раздельно со своей рыженькой в пятикомнатном доме!.. — Потом совсем распоясался. — Дурак ты, Андрюха, дурак! Мало ли на селе девок, а тебе молодую специалистку подай, с дипломом, видишь ли… Год с Женикой-ветеринаршей, месяц с Зойкой-зоотехничкой — все выбирал… Провыбирался! Теперь смотри на Женику — в колхозе она на виду, с твердой зарплатой и премией. А от нашей квашни на печи только рыжие девки расползаются по полу, как пожар!..»

Нет, думаю, такого противника надо брать с умом. И применяю обходной маневр. Вызвал старика Костакела официальной повесткой. И за стаканом вина, под орехом, у сельповского склада говорю ему в присутствии секретаря сельсовета: «Старик, утихомирь сына, иначе беда будет. Ты что, не знаешь, что значит мать с тремя ребятишками? Заберет она твой виноградник, а уж четыре комнаты из пяти — точно оттяпает! И учителя твоего из школы с позором попрут, будет он свои крылатые французские байки декламировать лягушкам на озере. Как официальное лицо тебе обещаю!» И что вы думаете? Стал француз шелковый, примирился с женой, преподает, лекции читает о международной политике, даже в самодеятельный кружок записался и сыграл главную роль, Любима Торцова, в паре с Женикой-ветеринаршей, Любовью Гордеевной, в «Бедность — не порок», драме Островского!

Все это было далеко в прошлом, а на этой неделе открылось, что Женика-ветеринарша в роддоме и уже мальчика родила. Так что Сергей Никитич как будто не удивился приходу Филемона Пасати.

— Какие будем принимать меры к отцу?

— Принимайте. Мне все равно.

— Квартирантке скажи, чтобы подавала в суд на француза…

— А я усыновил мальчика.

— Когда?

— Сегодня ночью. Сплю во дворе. Просыпаюсь — храпит кто-то. Да так, верите, что со сна померещилось, будто бы отец вернулся в село! Захожу в дом, а он вот такой маленький, с овечий хвост, а храпит, как мужик. Дают ему грудь, пососал молочка и рыгнул… вот те крест и честное слово — штукатурка посыпалась! Беру его на руки, а он меня еще обмочил обильно: ну, думаю, все: вот он — новый Думитру Пасати, не дам на него пушинке упасть!