И она в ответ меня утешает, гладит по руке и плачет:
«И ты молчи, сестра, помалкивай, даст бог, никто не узнает…»
Ох уж эти женские утешения… И кто их придумал? Может, то самое солнце жаркого июньского дня? Потому что уже на другой день, село загудело как улей — соседские пацаны забрели в лес, а с утра затрезвонили по всем улочкам и перекресткам:
— Рарицу, дочку Катанэ, тискал бандит Бобу, как свой автомат! На траве за кустами, у колодца Пантюши… А мы всё видели, как они обнимались и любились!..
И теперь вслед опозоренной Рарице плевались старухи, тыкали пальцами мальчишки, проклинали матери, отворачивались молодые. Казалось, безответное юное существо, эту ее безобидную улыбку, желтую улыбку цветка тыквы на заборе, оплела липучая словесная паутина. Да и в самом цветке закопошилась черная козявка, прямо в желтой цветочной чашечке… Без того не ахти какая видная Рарица была, а теперь, смотри-ка, — и с тела спала, и сгорбилась, словно на ней и лица нет!
Прошло несколько лет… Ну, года два-три. И как-то в воскресенье одна из соседок, которая дня не могла прожить, чтоб не почесать язычок, говорила своей куме:
— Милая, да кто ж порядочный на них посмотрит? Кому такие нужны, чтоб в дом взять? Я ж их каждый час вижу, забор в забор живем… Срам один! Ну ладно, на старшую нашелся дурень, вдовец — двое детей, кому их растить? А на младшую, Рарицу, кто позарится… Слыхала? Ведь исчезла куда-то, вторую неделю не видать. Проведала, верно, что ее Бобу укокошили, и пошла куда глаза глядят. Их же в прошлую субботу поймали, да!.. Так она с ним жила, или ты не знала? Думаешь, чего она не утопилась, когда ее обесчестил? Ай, да какое там бесчестье и насилие!.. Она, милая моя, за ним на край света побежала бы, с завязанными глазами, если был бы жив. А чего тогда в лес ходила? Небось не птичек слушать. И сейчас пошла, искать Бобу, так он ей люб! Я скажу тебе, может, она даже сама его зазвала там, у колодца Пантюши…
То ли опять в вышине над головами ворона раскаркалась, то ли снова какой-то лягушке вздумалось мутить воду в колодце?
А вот, смотри-ка, и Надя спешит с коромыслом. Ну как тут соседке удержаться:
— Здравствуй, Надюшка, здравствуй, милая! Уж и не помню, когда с твоей Рарицей здоровалась… Где она? Что-то не видать. Уж не на шахты ли подалась, как дочки Перепелицэ и Назару?
Та в ответ ей свою капельку яда цедит:
— Да все собиралась сказать, чтоб и вы порадовались, — она замуж вышла, леле! И какой парень оказался!.. И умом бог не обидел, и домик свой есть, сам себе хозяин. А уж в Рарице души не чает! Слава богу, и ей счастье улыбнулось, не все другим… А то в нашей дыре не нашлось ей пары, ну да мир не без добрых людей…
Про себя Надя думает: «Что, получила? Тебе сплетничать — хлебом не корми, торчишь у калитки или здесь, у этого журавля, целыми днями, будто дел других нет, и каркаешь над селом, старая ворона…»
— Вот оно ка-а-ак!.. Ай, хорошо, милая, ну, рада за нее. Вот и на вашей улице праздник. Смотри ты, и ей, бедняжке, счастье привалило… — медово выпевает соседка, а про себя: «Счастье твоей сестры, моя хорошая, давно сгнило на той зеленой травке у колодца Пантюши… Да будь она с характером, не мозолила бы людям глаза своим позорищем, ушла бы куда подальше или уж в петлю головой… А то ишь, умница, засиделась в девках и пошла шастать по чужим селам, дворам и пороги обивать, дурачить несчастных матерей, пока не подцепила какого-то оболтуса. Тот, поди, и не ведает, что за цацу пригрел и откуда такая притащилась… Ничего, добрые люди надоумят, раскроют глаза-то…»
И добавляет вслух:
— Ну, дай бог нашему теляти да волка съесть. Хочу сказать, чтобы все у нее хорошо да ладно было, чтоб муж на руках носил…
Не зря говорят: в кривом глазу и прямое криво, не приведи нас бог от злыдня доброе слово услышать, накаркает пуще проклятий!
— Видно, ваши слезы пулями на его голову… Слыхала, на прошлой неделе Бобу с дружками, через окошко, из пулемета… У другой любовницы нашел свою смерть! Так и пригвоздили на месте. А Рарица знает уже, нет? Ты ее часто видишь?
— Далеко она, тетя, далеко отсюда живет.
— Ну-ну, в добрый час, милочка, поживет — уладится все…
Прошло с тех пор три месяца, потом четыре, вот и полгода… Уже и год минул, смотрит Надя, как-то утром — у калитки сестра. Куда подевалась ее желтая тыквенная улыбка? Ох, Рарица, до чего ж худая и бледная, еле на ногах держится. Слово за слово, обнялись, разговорились…
— Ну, а теперь скажи, деточка моя, скажи, что с тобой, а? Совсем ты мне не нравишься, Рэрука.
— Сестричка моя, лелика… Видно, в могиле найду я, где приткнуться… — и ее большие голубые глаза потемнели от слез, как лесные омуты, а ноздри задрожали, как у дикого зверька.
— Бьет, да?
Сестра замотала головой, словно собралась платочком задушить бесконечные всхлипы.
— Узнал, что ли?
В ответ только плечи сжались и судорожно прорвался плач.
— Может, разлюбил тебя? Скажи, Рарица, скажи, легче будет…
— Ой, леле… Погоди, леле… Дай поплакать чуточку…
Да много ли надо, чтоб выплакаться, если силенки и без того на исходе? Перевела дух, заговорила:
— Не будет мне жизни, одно я поняла! Лучше бы яд какой-нибудь, и все разом… Чего зря небо коптить, лелика? Какой с меня прок — бесплодная… Год уже прошел, а мой так хочет ребеночка… Ой как хочет! Извелся весь, сохнет на глазах. Как ты, спрашивает: «Что с тобой, фа? Ты ж вроде здоровая баба, или что-то не в порядке? И годы подходящие, пора уже это самое… Если надо, может, пусть доктор посмотрит. Или какую глупость сделала, как другие девчонки, по молодости?..»
Рарица всхлипнула, вытерла лицо.
— Лелика, что оставалось, куда денешься? Взяла и рассказала — он же муж мне, и говорил, что любит… Так, мол, и так, был в наших краях один бандит, может, ты слыхал, Бобу его звали… Ну и выложила: говорю, должно, от страха или еще отчего? Боли нет, ничего не болит, а там кто его знает? Вдруг что-то и повредилось?..
Вздохнула младшая, опять сникла.
— Вот как было, леле. Так мне и надо, дуре, развязала язык…
И вдруг, как рассерженный или обиженный ребенок, ударила кулачком по земле:
— Ну не могу я молчать! Не могу!.. Нельзя! Я же не такая, не умею притворяться… И не хочу как тогда, в первый раз, после Бобу… Ох, — снова вздохнула она, — думаю, будь что будет. Так, с того вечера, сестра моя дорогая, словно я похоронила своего мужа. Словечка за день не скажет, головы не повернет, будто я и не жена ему. Даже спать в доме перестал, во двор уходил или в поле… И не ругал, не упрекал… А выпьет стаканчик за ужином, сидит, не двинется, только челюсти ходуном ходят.
— Смотри ты какой… Да сдался он тебе, Рарица! Не будет там жизни, милая, вот что я скажу. Забирай-ка что есть твоего и возвращайся. Вон времянка, живи себе и ае думай. Это же наш дом, родные стены, и крыша над головой. А прокормить ты себя прокормишь, много ли одной надо…
Так и вернулась домой младшая Катанэ, несолоно хлебавши. Неужто впрямь накаркал ей судьбу тот ворон, в жаркий июньский день посреди пустого поля? Или пожелания доброй соседки у колодца сделали свое?
А может, время уснуло, как сова в дупле или летучая мышь на колокольном храме, и только вздрогнет изредка, пробегут мурашки по коже, и опять все стынет в вечном сне… Или в самом деле тогда, на опушке леса, отравило ей кровь дикое чудовище с автоматом, чьи белые косточки давно истлели под солнцем?..
Дед Скридонаш знал о передрягах своей суженой, как знало о них все село от мала до велика. Но, в отличие от односельчан, это ничуть его не занимало: «Она же сама все рассказала, сама, ничего не утаила, как на исповеди… Какие там еще тени и подозрения, если у нас все так хорошо и сладко, как в ясный божий день?..»
4
И вот теперь, почти через полтора десятка лет, старик Кирпидин торчал в больнице, в маленьком флигеле, отданном колхозом под роддом. Притащился сюда ни свет ни заря, наплевав на все карантины, повидать сына, а жена что? Жена отвернулась себе к стенке и плачет. Стоит Кирпидин, нахохлившись, у Рарицыной кровати: «С чего это вдруг? Другая бы гордилась — смотри, какой у меня мужик: с утра пораньше прибежал на сына порадоваться… И имя ему уже есть — Николай, в честь отца покойного… Николай Спиридонович, чем плохо? Вот глупая, плачет. А может, оттого, что отец обменял меня на мешок кукурузной муки?»
