В черном дверном проеме мелькнул белый халат.

— Как, вы еще здесь?! — всплеснула руками возмущенная медсестра. — Да уже обход начался, с главврачом! Ну погодите… — и изо всех сил хлопнула дверью.

Она решила привести начальство хоть силой, пусть вытолкают взашей этого настырного старикашку, который нахально врывается да еще плетет какие-то бредни о «чертовом копыте», попадье и зэках…

— Ты хоть бы разрешения спросил… — всхлипнув, тихо сказала Рарица.

Дед Скридонаш к медичке даже головы не повернул, озабоченно поправил подушку:

— Что с тобой, Рарица? Скажи наконец…

Рарица утихла, но не повернулась к нему, а стала вытирать лицо, долго терла простыней.

Скридон недоуменно огляделся. Когда он был молод, девушки не очень-то жаловали-баловали его вниманием. То ли оттого, что больно уж был невзрачен, то ли невелика радость знаться с батраком — кто его знает? А может, просто нутром женщины чувствовали к нему неприязнь, холодок? Есть такие отверженные, и среди мужчин, и среди женщин, — всем они нелюбы, постылы.

Сколько уж раз он повторял, когда не везло в сердечных делах: «Все у них шиворот-навыворот, у этих женщин, будто я им враг!..»

И вот снова здорово — спросил у Рарицы по-человечески, заботливо, как, может, и отец родной не спрашивал: «Что с тобой, откуда столько плача, фа?» А она… Словечка от нее не добьешься, глядит из-под одеяла влажными глазами, как разрешившаяся корова, у которой теленок не дышит. Может, из-за того, что ей самой под сорок и гложет тоска надвигающейся старости? Смотрит на старого мужа, ростом со скалку для теста… От прожитых лет и неурядиц он будто еще больше съежился, скукожился.

И вот опустилось над ней, над мамой, какое-то белое-белое… Как вам сказать, и не назовешь молчанием или покорным примирением… Правда, есть в этом что-то от пустоты и бесконечности белых волнистых снегов, укрывших поля, — конца им не видно и начала нет… Если долго-долго смотреть, на твоих глазах вдруг небо перевернется вверх дном, и уже не куполом высится над грешной землей, а стелется по этим холмистым полям, ныряет в овраги, цепляется за голые колючие кусты. И сам ты паришь над этим небом — и у тебя под ногами, как черный колокольный язык, качается молчание… и вся белизна — это огромный белый колокол, который гудит на всю округу: «Бом-бо-о-о-ом-м-м!», гудит, не переставая, до боли в ушах.

— Знаешь, думаю, назовем его Николаем… Николай Спиридонович…

Только успел он это сказать, как дверь с визгом распахнулась, будто ее хотели с петель сорвать.

— Вы еще здесь?! Кто разрешил войти? Вы что, товарищ, объявления не видели? У нас карантин!..

Дед Скридон обернулся. В дверях мельтешила стая белых птиц. Что они думают, старика так вот, запросто, возьмешь голыми руками? Он же Авизуха — чертово копыто, того и гляди, саданет своими рожками. Если когда-то размахивал над посаженым отцом новеньким блестящим топором, и сумел поиздеваться над стайкой девчат на танцульках, и целое село не согнуло его своим хохотом на суде, за что прокурор потребовал дать Кирпидину семь лет, — теперь ему и подавно раз плюнуть — справиться с какими-то гусаками в больничном коридоре.

— Я хотел бы знать, с кем говорю и кто здесь старший.

Сказал это тоном утомленного, обремененного заботами человека, тоном хозяина, которого отрывают от дела по пустякам. Он еще не решил: словчить или надерзить? Однако повысил тон:

— Что так смотрите? Спрашиваю, кто здесь главный, потому что к вам делегация из Америки. Что, неясно выразился? Да-да! Приезжают американские капиталисты по обмену опытом с вашей больницей!..

Белый халат с авторитетным голосом, готовый выставить на улицу незваного посетителя, юркнул за дверь, а свита его зашевелилась, зашепталась, словно на белой гусыне перья ходуном заходили.

В палату заглянула пожилая уборщица, Авдотья Булбук, в халате нараспашку поверх пестрой фуфайки, как белобокая сорока:

— Что-что, Скридонаш? Как ты сказал — мериканцы?

— Ты что, Докия, забыла? Куда сбежал сын нашей попадьи, если не в Америку? Вот и привез всю эту ораву, а сам — под именем гражданина Эйзенхауэра.

Кирпидин заморгал своими круглыми лисьими глазками: ага, клюнуло… Эти халаты-практиканты, вместо того чтобы, засучив рукава, вышвырнуть его, как старую дохлую ворону, застыли на пороге, очумев от неожиданности. Теперь Авизуха, видавший виды старый лис, помахивал облезлым хвостом, глядя, как эти сороки попались в силки, и предвкушал, как славно ими отобедает. Он будто говорил:

«Поняли? Чтоб вы знали, кто такой Кирпидин, дядька Клещ — Авизуха — копытце сатаны! Встретите на дороге — шапки долой, сопляки! Потому что эти края не видали еще такого отца, как я! И не собираюсь кого-то упрашивать, чтобы посмотреть на своего сына и его мать, поняли?»

— Откуда вы знаете, дед? Кто вам сказал?

У дежурного врача наконец снова прорезался голос, и свита халатов пришла в себя, заволновалась, зашушукалась…

— А вот увидите. Сейчас придут оба председателя, и колхозный, и из сельсовета. Им только что звонили из района, а меня послали предупредить, чтоб вы были в курсе.

И сразу каждый халат стал одергивать себя и разглаживать, обеспокоенный, достаточно ли он белый, накрахмаленный и наутюженный. Потом начали ломать голову — а все ли в порядке там, в том уголке, где они торчат целыми днями, эти халатики с фуфайками.

Ох уж эти сельские больницы!.. Когда наконец станут они совершенно белыми и совсем пустыми? Белыми-пребелыми, как снежные крепости, и чтобы не осталось в них ни единого хворого человечка. И колхозники катались бы с крыши на санках, как с огромного сугроба, а ребятня лепила из белоснежных хором снеговиков с морковками вместо носа. И над этим царством белизны хохотали бы, пищали, визжали все те, кто до седых волос остался ребенком.

А то смотришь на них теперь, и просто жалость берет: сидят по своим койкам с градусниками под мышкой, как безголосые, бескрылые пташки, как аисты, которые никогда не увидят солнечного берега, теплых краев, где каждый год зимовали… Вот, полюбуйтесь, что это за колхозник — кашляет, аж окна дребезжат, сморкается прямо в пеструю больничную пижаму, словно это изношенная портянка… И тут еще американцы на нашу голову!..

— Пойдемте-ка со мной, в кабинет. Расскажете толком, в чем там дело, — дежурный врач повернулся к стайке подчиненных, снова обретая металл в голосе. — А вы что здесь, товарищи? Давайте за дело, за дело… С ночной смены попрошу задержаться, может понадобиться ваша помощь.

Дед Скридонаш, по-петушиному выпятив грудь, затопал по коридору впереди дежурного врача, небрежно махнув Рарице: мол, сейчас вернусь. Сказал даже на ходу:

— Я недолго, две-три минуты, поговорю с ним и приду…

Смотри, как покровительственно заговорил — басок совсем как у главбуха или самого председателя, чувствуется, что человек долгие годы на ответственном посту — сторожем продуктовых складов. Понятное дело, нередко наведываются сюда вышестоящие колхозные товарищи, так что было от кого набраться начальственных ноток.

Много лет подряд Кирпидин сторожил мед и яички, сливочное масло, мясо говяжье и свиное, — всем этим добром кормились детсадик и больница, интернат и тракторные бригады. Ночами напролет охранял он куриное мясо, сахар, подсолнечное масло и даже, бывало, молочных поросят, живых или уже заколотых к важному приему…

Случалось ему порой и словечко замолвить, чтобы учитель, врач, а то и просто сосед или кум получил хорошего медку, сотню-другую яиц или еще чего… Подходили к нему обычно и в сторонке заводили разговор:

— Спиридон Николаевич, тут такое дело, понимаете… Надо бы петушков хороших с фермы достать, штучек пять-шесть. Не подскажете, с кем лучше договориться? У жены день рождения, гостей наприглашали… А уж я в долгу не останусь, не сомневайтесь.

Ах, что делается с Кирпидином в эти минуты! Сначала он не спеша поднимает глаза, но не потому что проситель высок ростом, — нет, просто деду Скридону надо все объяснить человеку. Он хочет посмотреть ему в глаза, чтобы тот понял раз и навсегда: старый сторож Патику тоже кое-что значит на этом свете, если приходится тебе, гордец, просить у него.