«Ведь вот, — думал он, — попробуй этот человек поискать какого-нибудь маленького местечка вместе с другою мелюзгою: приказчика, конторщика или писца в присутственном месте, ну хоть бы в канцелярии предводителя, станового там пристава, квартального. Ей-богу, никто бы не дал! С хохотом бы прогнали, потому что действительно невозможен, нелеп. В состоянии полной невменяемости. А ведь смотрите, третье трёхлетие предводителем ходит, не по наследству, а по свободному выбору дворянства. В начальники, выходит, годится. Вот так загадка! Ничего не умеет, ничего не знает, ничего не делает — всем это, как день, ясно; рот разинет — все заранее улыбаются. Что, мол, эта Феша ещё скажет? Анекдоты про него сами же рассказывают — бока надо держать. То рекрутов отпустит по домам: «Вы, говорит, теперь свободны навсегда», то крестьян уверяет, что конституции в уезде никогда не допустит. Ну, полоумный, одно слово. Если бы у кого-нибудь из нас лакей такой был, мы бы минуты не стали держать. Однако нравится же чем-нибудь, если девять лет сряду выбирают. Есть же в нём надобность, именно в нём, а не в другом? Какая же это надобность? Прелюбопытно, — раздумывал Суровцов, серьёзно заинтересованный нравственным смыслом этого явления. — Я спрашиваю себя, какая надобность в Мямле? Понятно, какая! — сообразил он. — Он азот, элемент безжизненности; за этим и нужен им. Природа мудрее нас. Видно, действительно необходимо, чтобы в нравственной атмосфере было семьдесят девять процентов мёртвого газа и только двадцать один живого. Все они — азот; азота и требуют, чтобы жизнь не кипятилась очень, не шла семимильными шагами, не сгорала ярким пламенем, а тлела себе осторожно, потихонечку, помаленьку. Ну и в самом деле, куда уйдёшь с такими людьми, как этот Мямля? Где засядет он, там и всё засядет сиднем сидячим. Глуп, глуп, а ведь, в сущности. как умно своего добивается. И характера, кажется, нет, и догадливости, а ведь всё придавил как следует: ничто не всплывёт. Азот — сила страшная! Всё разводянит, обессилит, обезличит. Как в могиле всё схоронит. Вот и держатся его, и выдвигают вперёд. Они хоть не понимают ясно, а чуют верно. Своего как раз признают. Знают, что нечего бояться там, где властвуют Мямли. Там всё покойно, всё будет, как всегда, по-старому, по-знакомому; ничего не случится нового и неожиданного. Берутся взятки — так и будут браться; притесняется бедняк в пользу привилегий — так и будет притесняться; холопствуют перед большим, чванятся перед маленьким — так и будут себе холопствовать и петушиться. Да, это верно. Денис нужен Крутогорску, заменить его невозможно. Он — азот, он — стихия; на свете нет глупостей, которые бы не имели разумного основания. Говорят: почтенный человек, солидный. миролюбивый, хорошего общества. Положим, так. Но в чём же эта почтенность, интересно знать? Не особенно же почтенно в чьих бы тони было глазах, если предводитель говорит бессмыслицы, пишет бессмыслицы, не понимает ни одного дела, обводит по карандашу резолюции секретаря, отдаёт дворянских сирот на разорение опекунам, представляет к наградам прославленных взяточников, расстраивает своею ленью и глупостью всё крестьянское управление, запускает до срамоты народное образование. Из рекрутской повинности делает оброчную статью докторам и полиции. Кажется, во всём этом нет особых прав ни на почтенность, ни на солидность. Разве что он не кусается, не крадёт платков из карманов. Фрак у него хорошо сшит, и Анна на шее сидит, как у заслуженного человека, лысина тоже. В этом, что ли, почтенность? Буфетчики старых барских домов,в белых галстухах, с салфеткой на плече, тоже имеют этого рода почтенность, или лакеи в столичных театрах, с красными жилетами, с галунами. А ведь и правда, в фигуре Дениса есть что-то схожее с ними, что-то лакейски-важное и мягко-плавное. Видно, людям наряд важнее дела. Требуется для должности фигура известного покроя, есть она — и отлично».

Суровцов опять задумался.

«Вот я и умнее Мямли, и дело знаю, и хочу делать дело. А ведь, в в сущности, он заседлал меня, он сделал меня совершенно бесполезным в этом собрании. Все мои усилия и усилия многих других, гораздо умнее его, затёрты им так, что мы сами не заметили, как он затёр их. Всем нам казалось, что Денис или молчит, или городит чепуху, над которою сторожа ухмыляются, а что действуем мы одни. А по поверке оказалось, что только один Денис и действовал. Из всего нашего ничего не осталось, а всё его восторжествовало. Это ничтожество, граничащее с кретинизмом, победоносно вело всё собрание к своим целям. Без шума, без опровержения, без споров, оно било втихомолку и разумную мысль, и честное побуждение, и затушило мёртвою водою весь живой огонь, какой только пытался пробиться».

Денис Григорьевич опирался в земском собрании на огромную партию себялюбцев, равнодушных к общественному делу, инстинктивно враждовавших со всем, что грозило хотя вдали сколько-нибудь резкою переменою положений, привычек и взглядов, что носило на себе ненавистный признак нового, пришедшего заступить свою очередь и заменить отживающее. Но кроме этой инертной силы, за Мямлею стояла тесная шайка деятельных интриганов, служивших потайными запевалами всех действий собрания. В их среде мало было талантливых и образованных людей и почти не было речистых; вся их сила была в закулисных пружинах. На кабинетных сходках, на обедах, на вечерах они заранее решали дела и являлись в собрание только как на сцену, с твёрдо готовою ролью; они едко отваживались на открытое состязание с своими противниками, гораздо более свежими и способными, но зато гораздо менее практичными. Зелёное сукно, прикрывающее поворот руки направо или налево, да безмолвное, единодушное пребывание на своих местах, когда вопросы решались вставанием — вот где были их надёжные форты. Их нашёптывающие речи гораздо обильнее лились в буфете во время длинных антрактов заседаний, чем за парадным зелёным столом под взорами многочисленной публики. Волков стоял во главе этой шайки. Он был юрисконсультом всех тёмных козней, затевавшихся с целью тушения всяких вопросов, досадных большинству. Он был непоколебим, как скала, в самой явной лжи и умел даже плакать, уверяя в своём нежном расположении людей, против которых были направлены его махинации. Поэтому он был особенно годен для того, чтобы сбивать с толку неопытных и увлекать нерешительных. Как ни давно искушался Волков на поприще интриг, находились ещё многие. которые, подобно наивному мышонку дмитриевской басни, считали этого человека невинной и мягкосердечной овечкой. Рядом с Волковым стоял другой шишовец, такой же органический недруг Суровцова, как и Волков; это был его сосед Дьяков, пробившийся из мелкой полицейской тины в круг влиятельного уездного дворянства. Он искусно положил таинственную пропасть между своим неказистым прошлым и своим обеспеченным и по возможности облагороженным настоящим, удалившись на многие годы в западный край, как раз в то время, когда там нуждались в каждом ничтожестве с русским именем и когда самый неспособный человек мог там безопасно нажить какие угодно деньги. Дьяков возвратился на родину уже чиновным человеком, с орденами, с солидною физиономиею общественного деятеля, а главное, с благоприобретённым именем в западном крае и с карманом настолько набитым, чтобы приобретать имения в своём родном краю. Редко кто вспоминал,что этот благоразумно молчащий человек, находившийся как бы в состоянии хронического ноктюрно, был тот самый письмоводитель уездного стряпчего, которого так хорошо знал шишовский уезд двадцать пять лет назад.

Измученный бесплодною борьбою с мертвящею средою, которая не давала себе труда даже доказывать очевидные права своей силы, раздражённый мелочностью и личностью подходов со стороны интриганов во вкусе Волкова, Суровцов не знал, как вырваться из Крутогорска. Он не упал духом настолько, чтобы отчаяться в возможности делать дело. Нет, напротив того, он никогда не чувствовал в такой мере необходимости горою стоять за дело, по убеждению своего гражданского долга, не входя в компромиссы с господствующим мнением. Но ему делалось тошно здесь и хотелось туда, где его обязанности были определённы и где его общественной деятельности предоставлен был хотя весьма ограниченный простор. Город давил его деревенскую душу, и ему страстно хотелось возвратиться к своим тихим снежным полянам, к тихим работам.