Пусто стало в душе Нади, пусто стало в доме Коптевых, когда через три недели доктор позволил Суровцову переехать домой. Надя чуть не заболела. Первые дни она не могла быть нигде, кроме диванной. Она садилась на то самое место, на котором всегда сидела, брала в руки те самые книги, которые слушал её Анатолий. В глазах её словно ещё стояла постель с дорогим человеком, его ночной столик, его лекарства. «Вот и дни без обязанности, ночи без тревог. А на что они мне? — горько думалось Наде. — О, если бы опять те же волнения, тот же страх, та же забота. Только чтобы опять он был здесь».

Целую неделю тоска Нади была так сильна, что сёстры испугались за неё. Варя теперь прямо говорила с нею об Анатолии.

— Помилуй, Надя, ты совсем изведёшь себя! — уговаривала она её. — Неужели ты этим сделаешь удовольствие Анатолию Николаевичу? Ну погоди, он поправится, опять начнёт ездить каждый день. Надо же иметь волю, характер, Надя.

— Ах ты дурочка, дурочка! — рассмеялась Надя. — Что ты такое говоришь? Какой характер? Зачем? — Она охватила шею Вари и стала её безжалостно щекотать и целовать.

— Отстань, Надя! Ей-богу, сумасшедшая! Ты знаешь, я не выношу щекотки, — отбивалась Варя. — Что с тобой делается, понять не могу, то всё губы прячет, когда её целуешь, а теперь заела своими поцелуями. Право, Суровцову скажу, он тебя не знает ещё; может, побоится.

— Опять ты за свои глупости! — с тем же счастливым смехом кидалась на неё Надя. — Постой же, я теперь тебя не так защекочу.

В праздник Надя давала себе отдых. Она не бегала на скотный двор и не работала в саду. Она с самого раннего детства праздновала праздники и была бы очень огорчена, если бы праздников не было. Впрочем, Надя относилась к этим дням с обиходной точки зрения. Она была плохой знаток всякой церковности и не соединяла с годовыми праздниками никакого священного воспоминания. Она любила праздники, как любят их дети, и почитала их бессознательно, по вкоренившемуся преданию. Но когда она стала подрастать, к этому общедетскому чувству весёлой свободы, которое внушал ей праздничный день, в сердце Нади выросло и более сознательное отношение к нему. Надю глубоко радовал вид трудового народа без его обычной работы. Немытые люди в тёмных одеждах, с восходом солнца согнутые над лопатами, граблями, косами, сохами и топорами, входящие в хату только похлебать пустых щей с хлебом, вдруг обращаются в ярко разряженные толпы поющего или весело болтающего люда. Красные и жёлтые сарафаны баб, красные и жёлтые рубахи парней, синие армяки пестрят улицу. У всякого двора, в тени ворот или ракитки, сидит на земле кружок баб, в чистых рубашках и новых повязках, и мирно беседует. На зелёном выгоне, в орешнике, где ходит скот, ещё пёстрее, ярче и веселее толпа смеющихся и играющих девок, к которым незаметно примащиваются из свежей чащи орешника праздные парни с накинутыми на одно плечо поддёвками, кто с балалайкой, кто с гармоникой, кто с шутливыми речами. Всё весело пестреет на зелёном лугу: и разношерстные телята, и девки, и парни, затевающие с ними игры, и синее небо с белыми, как серебро, облаками, жарким шатром стоящее над этим зелёным лугом. А из города возвращаются на парных телегах подвыпившие хозяева в новых армяках, с раскрасневшимися рожами, с весёлым гамом и смехом.

Надя была человек деревни, и поэтому всею душою участвовала в деревенском празднике. Она вообще читала мало, но в праздники любила взять книгу и уйти в сад. Там у неё была любимая скамья, в тени старой ракиты, на конце очень длинной аллеи, над самым прудом-озером. Сядет там Надя в чистеньком холстинковом платьице, вся сияющая чистотою и свежестью, и радуется молча на Божий день. Она только что полоскалась, как молодая уточка, в прохладной воде пруда, и её бодрое, молодое тело не успело поддаться расслабляющему влиянию дневного зноя.

Хороши густые бородатые тростники, густою зарослью обсевшие берега Рати под коптевским садом. Они опрокинулись неподвижною зелёною стеною в неподвижное, слегка только гнущееся зеркало пруда, а под ними опрокинулись ещё более высокие зелёные стены стоящей над ними рощи, и потом тёмная синева неба.

Тихо на пруде. Дома, двора — будто нет. Утки неслышно выплывают и вплывают в тростниковый лес, наслаждаясь его пустынностью. Только слышно дружное жадное чавканье их широких клювов, роющихся в тине. Ракиты далека напустили на воду раскидистые ветки, и под их дрожащими шатрами — тёмная прохлада. Далеко на той стороне радостно фыркают купающиеся лошади; старик в белой рубашке удит под тенью обрывистого бережка, а подальше, в тростниках, вырезаются белые, словно каменные, фигуры цапель; они удят так же неподвижно, так же прилежно.

Каких голосов не слышит теперь Надя! Тонкою меланхолическою свирелью посвистывает иволга, певец летнего полдня; настойчиво и глухо кукует кукушка, низко перелетая с яблони на яблоню; горлинка плачет страстным воркованием в осинах рощи; драчливо чечокают дрозды; но всё покрывает сплошным несмолкающим гамом пронзительный крик грачей; никогда им не уладиться и кончить своих ссор! А неподвижная, еле трепещущая гладь озера дышит свежим дыханием в грудь Нади, и от этого дыхания чуть слышно, как нежная опахала, повевают над нею молодые, мягкие ветви ракит.

Хорошие мысли стоят тогда в голове Нади, такие же прекрасные и чистые, как те белые облака, что тают над нею в знойной синеве. «Как хорош Божий мир! — думается Наде. — И как странно, что так много людей, недовольных им. Сколько на свете скучающих, сердитых, жадных, горюющих; и так редко правы! Разве не всё дано человеку для счастья? Отчего я люблю всех? — сама себя спрашивала Надя. — Я бы всех обняла, всем бы помогла. Анатолий, мне кажется, тоже всех любит и всем готов помочь. Разве трудно помогать? Разве наслажденье может быть трудным? Бедные несчастны, потому что лишены наслаждения помогать другому. Но они полезнее всех нас; если б они понимали это, они были бы счастливее; они нас кормят, а думают, что мы их кормим. Богатый должен ещё больше работать для других, в этом его счастье. Когда здоров и трудишься с чистою мыслью, тогда и счастлив. Счастье так просто, так легко.

Как мне жаль Лидочку, — шевелилось дальше в душе Нади. — Она так часто скучает; и тётя скучает, и Алёша скучает. Отчего это? Ведь у них такой славный сад и река, как у нас, и они могли бы делать столько добра. Алёша добрый и умный мальчик, но он мало работает и оттого недоволен всем. Лида целый день ничего в руки не берёт. Я бы умерла в этом доме. Скажу я когда-нибудь ей; может быть, она послушает меня. А вот Анатолий постоянно за работою, как и я. Он всё успевает, всё любит. Как мы похожи с ним! Трудиться вместе с ним должно быть большое счастье. Он бы всему научил меня, он самый умный из всех».

И Надя с таким сладким чувством откроет книгу и погрузится в неё. Но и во время чтения её сердце не перестаёт впивать в себя чудную красоту очертаний, красок, запахов и движения, которою ликует кругом неё цветущая природа.

Надя увидела Суровцова издали, когда он появился у входа длинной аллеи, шедшей от дома к пруду. Собственно говоря, она увидела его гораздо раньше.

Неясный шум копыт скачущего коня давно был слышен со стороны поля; никто в доме не слыхал его и не хотел обратить на него внимания, кроме Нади, которая впилась в него и слухом, и сердцем. Она сразу разгадала, чьи это копыта, и кто едет. Когда стукнула калитка сада, совершенно в стороне от аллеи, открывавшейся перед Надей, Надя почуяла сердцем, что в сад вошёл её Анатолий, что он идёт к ней.

Она читала в это время книгу и ни разу не оторвала от неё глаз. Но когда Суровцов появился у дальнего входа аллеи, глаза Нади уже смотрели на него. Надя сначала побледнела, потом кровь, прилившая к сердцу, широкой волной разошлась по телу, и лицо её разгорелось огнём. Она вся была охвачена радостью и торжеством. Он шёл к ней, искал её, думал о ней. тот, о ком она не переставала думать, кто безвыходно жил в её сердце, после того, как она вывала его у смерти. Это был первый выход Суровцова из дома, первое свиданье его с Надею после болезни.