Дунька ломалась через высокие конопли, не помня себя, всё дальше и дальше вглубь. Вдруг она остановилась и с лёгким криком попятилась назад. Перед ней на вытоптанной лужайке, на куче смятых стеблей лежал человек в полушубке и солдатской фуражке. Он нисколько не встревожился появлением Дуньки, потому что смотрел на неё с спокойною улыбкой, прокуривая коротенькую трубочку.

Дунька остановилась, как вкопанная.

— Э, да это Дуняша! — развязно сказал солдат, подымаясь ей навстречу. — Аль не узнала, дура?

Дунька смотрела во все глаза, раскрыв от изумления рот.

— Неужто это ты, дядя Левон?

— Я за него, племянница! Хоронюсь вот, как хорь под курицу, — смеялся Лёвка, звонко расцеловавшись с Дунькой.

— Что ж это ты так? — изумлялась Дунька, с недоверием осматривая истрёпанную одежду Лёвки.

— Да вот как видишь! Полюби нас чёрненьких… Начальник притеснять нас стал, я ему согрубил, не стерпел, — продолжал Лёвка изменившимся убитым голосом. — Вот и прячусь по задворкам шестой год, как пёс приблудный. Тот поленом, тот ухватом, тем только и жив…

— Ох, что ты это, дядя Левон? — с сожалением и испугом сказала Дунька. — Да ты б таки к своему двору шёл… У тебя ж жена, дети, отец родный… Всё б таки тебя, голубчика, обмыли, обчесали… Ведь тебя, должно, вошь заела. Ишь волоса-то — войлок-войлоком. Да и скверный же ты какой стал, дядя Левон, на человека не похож. Кровинки на лице не видать!

— Голод не тётка, Дуня. Чужая сторонушка не приголубит. А из своего двора батюшка родный, с братьями миленькими, по шее гонит, что ты, говорят, беглый, к нам влипаешь? Ты, говорят, у нас ничего не забывал. Не подводи нас под ответ. Иди с Богом, откуда пришёл… Горько мне это, Дуня! Все-то меня, сироту, оставили, никому теперича я не нужен. Жена законная, и та меня знать не хочет. А как в солдаты шёл, всё добро своё им предоставил; у меня ведь, ты помнишь, Дуня, и земля была, и скотина. Всё братцы любезные позабрали; на этом, говорят, спасибо, а тебя мы не знаем, кто ты такой… Был у нас брат, да не арестант, не беглый… Как мне теперь судиться с ними?

— Где ж мне, глупой, придумать что, дядя Левон, — грустно отвечала Дунька. — Я и сама-то беды своей не разведу… Такая моя жизнь, что хоть руки сейчас накладывать.

— Слышал я, слышал, Дуня, пожалел тебя, — сказал Лёвка необычным ему ласковым голосом. — Жена мне всё сказывала.

— Ты, стало, видал её? — перебила его Дунька, смутившись и отворачивая от дяди взгляд.

— Вчера ко мне выходила… В овине у них ночевал… Ведь я как волк, Дуня: нынче в лесу, завтра в поле. А ты вот что, Дуня, ты не таись. Что ж совеститься? Все мы под Богом, все люди-человеки… Ты ж не своею охотою, а неволею… Не тебе грех, а ему, чёрту старому.

Дунька громко зарыдала.

— Проходу теперь мне даёт, дядя… Словно бес в него засел… То, бывало, всё-таки людей совестится, хоронится свету Божьего, а теперь, как Сенюшку моего извёл, так и лезет при всех, так и лезет… Опостылел он мне хуже пса смердящего. Коли б силушка моя, пополам бы его, кажется, прелюбодея старого, разорвала.

— А что ж на него глядеть? И правда! — перебил её Лёвка прежним дерзким голосом. — Умри ты завтра, а он сегодня. Свернуть ему шею, сатане, и концы в воду!

Дунька с испугом взглянула на Лёвку. В его нахальных глазах сверкали дикие и злые огоньки.

— Ох, дядя Левон, не говори уж ты мне этого. Меня и без того нечистый мутит. Как Сеню моего он покончил. так вот не сплю, не ем, всё думаю, как бы мне его, проклятого, известь. И откуда только это у меня, сама дивлюсь… Ты ж знаешь, какая я была, всего-то, глупая, боюсь… Хочу попу на духу повиниться; может, поп снимет. Должно, это напущено на меня. Ведь он сатана, от чёрту душу продал. От него всякая нечисть к человеку пристанет.

— Слухай, Дунька! — сурово сказал Лёвка. — Его, душепродавца, погубить нет греха. Он Сеньку, мужа твоего, сгубил. Не должна и ты его миловать. За себя простить можно, за мужа не смеешь. Ты за мужа Богу ответ дашь.

Дунька слушала, продолжая громко всхлипывать, не отрывая своих глаз, будто прикованная, от глаз Лёвки, в которых всё больше разгорался мрачный, пугавший и возбуждавший её огонь.

— Вот что! Утро вечера мудренее, — словно опомнился Лёвка. — Ты мне, Дуняша, вынеси вечор в овин ломотик хлебушка… В овине переночую, а то ночами холода стали, пробирает… Да водочки захвати, коли найдётся. Я у вас тут денька два перебуду, отдохну, а там куда-нибудь опять потянусь.

— Куда же это ты?

— Куда журавель летит. Видела, нонче журавель по небу тянул? Он, должно, знает, где жить слаще. Какой станицей сбился. Видно, и мне за ним идти.

— Жалко мне тебя, сиротливого, — вздохнула Дунька, подпершись рукою и с сожалением раскачивая головою. — Как это ты по свету Божьему маешься, без угла, без крова?

— Жалей, не жалей, не полегчает, Дунька. А ты пот что мне скажи: где твой старый кубышку хоронит?

— Кубышку? Какую такую кубышку?

— Да ведь он богач, у него кованые сундуки денег. Где они у него попрятаны? Говори, не бойся, не чужому говоришь.

— Бог меня убей, не знаю, дядя Левон. Сундук-то у него в горнице стоит, подле кровати. А есть ли там деньги, нет ли, не знаю. Нешто он кому показывает? Сказывают, он их в землю закапывает… правда ли уж, нет ли. Он, точно, по зарям до свету подымается, ходит с лопаткой… Может, клады роет, может своё кладёт; я до этого не доходила.

— Дура ты глупая, Дунька, вот что! Не было б старика, была б ты богата, замуж бы вышла. Он тебя ни за что не отпустит. А тебе неволя срамоту терпеть! Ты баба молодая, один ребёнок всего, ты ещё за первого молодца на селе выйдешь. И наряды у тебя, и именье…

— О-ох, всему он, проклятый, помеха, — сокрушённо вздыхала Дунька. — Давит мою душеньку словно кол осиновый… Ни туда, ни сюда податься не даёт… У меня ж и родня богатая, и мать жива…

— Хочешь дяди послушаться — найдёшь своё счастье, Дунька! — решительным голосом сказал Лёвка.

— О-о… Да как же так? — с недоверчивым любопытством спросила Дунька, пристально смотря ему в глаза. — Недоброе ты что-нибудь затеваешь?

— Делай по-моему, рада будешь, дура! Тебе дядю не учить… Тебя никто не пожалеет, я один тебя жалею, за твою простоту да за ласку; как приходил я тогда с солдатчины, ты меня пригрела ровно мать родная. Я тебе этого, Дунька, век не забуду. Хочу и тебе помочь. Потому вижу, что ты. глупая, своего счастья не понимаешь.

— Да ты скажи, дядя… может, я и не тово, — нерешительно проговорила Дунька.

— Что тут разговаривать! Ступай теперь в хату, темно, хватится тебя… а вечор приходи, я научу… Глупому не научу, научу умному. Только ты сердце своё крепко держи. не жалей его, сатану!

— Что мне его жалеть, — со вздохом говорила Дунька, уходя к дому. — Нешто он жалеет меня?

В голове её стоял какой-то одуряющий чад и на сердце было жутко. Раздражающие слова Лёвки звенели в её ушах, его злые, мстительные глаза, казалось, ещё стояли перед нею и подмигивали ей в темноте вечера, с наглым смехом указывая туда, на постылый дом, на постылого человека.

Надя всегда вставал рано, особенно летом и в хорошие, ясные дни осени. Её здоровая деревенская кровь, не испорченная угаром бессонных ночей и возбудительных разговоров городской жизни, сильным, ровным ключом била в молодых жилах и не нуждалась в долгом томлении в постели. Крепкий сон всегда короток и всегда бодрит. Надя каждый день вставала с своей девической постельки словно обновлённая, свежая, весёлая, готовая с радостью на труды дня. До поздней осени она бегала, едва одетая, купаться в пруд и возвращалась оттуда ещё румянее и веселее. Сёстры её много читали по ночам и вставали гораздо позднее, а купаться просто боялись. Поэтому Наде приходилось проводить раннее утро почти всегда одной. Она была этим довольна. Сестёр своих, особенно Варю, она очень любила, но по натуре своей она не была особенно сообщительна и так привыкла к самостоятельности во всех мелочах, что недостаток общества её нисколько не затруднял. Утром всякая минута Нади была занята. Хотя главною хозяйкою в доме Коптевых была в сущности Даша, однако без Нади она бы не могла поддержать необходимый порядок в птичнике, на скотном дворе и в прочих департаментах женского хозяйства. Утро даёт тон всему хозяйственному дню, и что плохо сделано утром, того не поправишь днём. Утром Надя безраздельно царила над коровами, коровницами, курами, индюшками, яйцами и сметаною. Она без всякого труда привыкла отлично понимать всё подробности бабьего хозяйства, она родилась в деревне, жила безвыездно в деревне и любила всем сердцем деревню: этого довольно, чтобы стать хозяйкой. Ежедневные лекции на скотном и птичьем дворе стоят любой кафедры сельского хозяйства.