— А что ж! Ведь преприятное занятие — столпничество, — заметил Протасьев. — Стоишь себе, как бекас, на одной ноге, работы никакой нет, а тут благочестивые люди подойдут, покормят. Когда разорюсь вконец, непременно поступлю в столпники.

— Мне кажется, во всяком случае лучше учить добру, стоя на одной ноге, чем пресмыкаться в грехах лёжа или сидя, — ядовито сказал Алёша, который потерял всякую власть над собою и желал язвить как можно больнее. — Болтать глупости с пустою девчонкою вроде моей сестрицы всё-таки похуже, чем молиться Богу. Да вам и нечего завидовать святым столпникам, что они без работы, что их кормят благочестивые. Не от работы жиреют. Вы бы вот, например, и в столп не могли пролезть.

Лида стремительно вышла из комнаты, не дослушав остроты, которою отвечал Алёше Протасьев. Алёшу вызвали в спальню, и Татьяна Сергеевна арестовала его на весь день.

Когда пришло время идти на бульвар по уговору с Мурановым, Алёша едва не зарыдал. Но он кусал губы и постарался задавить в себе всякую слабость чувств. Его наполняла злобная и мрачная решительность. Никогда не оскорбляли его так, как сегодня. Никогда он не был до такой степени полон жажды небесного, и никогда земное не представлялось ему более гнусным. Беседа с Мурановым, который был самим Богом послан поддержать его и направить на путь истины, была нужна сегодня Алёше. как воздух, как дневной свет. Но ему не дали этой отрады. Его заточили в плен. Его заставили питаться, вместо благовонной Божественной мудрости. тлетворными испарениями греха. И кто были враги его души, его святого призвания? Кто смеялся над ним, кто предавал его позору других, кто подвергал его наказаниям за защиту веры? Его мать и его сестра. Неумолимые советы Муранова звучали в его ушах всё настойчивее и убедительнее. «Уйду, уйду! Здесь мне нельзя жить! Здесь никто не понимает, что мне нужно, здесь погубят душу мою, — шептал он, глотая свои внутренние слёзы. — Прощу им, буду молиться о них, но уйду от них. С ними нельзя. Они не мои, я не их».

Алёша почти каждый день выходил на бульвар. Муранов всегда ждал его там, в тени ещё голых деревьев. Через несколько времени Алёша так приучился проводить вечера в беседах с своим наставником, что весь остальной день только и думал об ожидавшей его прогулке. Что бы ни делал он дома, он непременно вспоминал, как бы посмотрел на его дело Муранов, одобрил бы он его или нет. Если он встречал непонятную вещь в книге, он спрашивал Муранова. Если не знал, как поступить ему, спрашивал Муранова. Муранов назначал, в какой церкви проводить им ту или другую службу, доставлял Алёше книги, он даже водил два раза Алёшу в монастырь к отцу Никодиму; удобная и просторная келья отца Никодима чрезвычайно удивила Алёшу, который ожидал увидеть мрачную и тесную пещеру с распятием вместо всякой мебели, а нашёл такие же мягкие кресла и керосиновую лампу, какие он встречал везде. Зато у отца Никодима Алёша нашёл неиссякаемый источник спасительных книг. Его воображение было подавлено этими огромными чёрными фолиантами цветных и постных Триодей, Четий Митей и акафистов всевозможным угодникам. Ему казалось, что без полного познания всех этих фолиантов нельзя сделать шагу. Он выпросил первый том малых Четий Миней Дмитрия Ростовского, которые не мог нести в руках даже Муранов, не только Алёша. Осторожно обернул он их в чистую бумагу и спрятал в свой косячок, повыгнав оттуда все арифметики, алгебры и географии и загородив их грифельною доскою от взоров любопытных. Только в тиши ночной, когда всё стихало в доме или когда Татьяна Сергеевна уезжала с Лидою куда-нибудь в гости, доставал Алёша книгу и благоговейно развёртывал её порыжелые страницы, пропитанные запахом ладана, воска и деревянного масла.

«Уйду, уйду от них! Надо только выбрать время!» — стояло господствующим решением в душе Алёши в то время, как он углублялся мыслию в эти благочестивые рассказы.

А бедное детское тело его между тем всё худело и бледнело, всё резче выяснялись на его измученном тревогами лице голубые жилки, всё чаще, глуше и суше становился его кашель, прерывая долгие слёзные молитвы, но он редко был слышен там внизу, в ярко освещённых гостиных Татьяны Сергеевны, где Лида беспечно ликовала в толпе поклонников.

Суровцов пробыл в Крутогорске так долго, как он уже давно не привык проводить в городе. Земское собрание затянулось на целые двадцать дней, чему ещё примера не было во всех соседних губерниях. Суровцов принимал в нём деятельное участие. Он не относился свысока к скромным вопросам и скромным рамкам, предоставленным деятельности земства. Напротив того, Суровцов был отчасти доволен, что на совести земства не лежала ответственность за самые серьёзные акты общественной жизни. Слабость земских сил была для него слишком очевидна; он был проникнут строгим чувством долга и глубоким сознанием важности всякой правительственной деятельности, как бы ни была ничтожна её ступень. Здесь, в Крутогорске, где собирались свободно избранные представители двухмиллионного населения, сила и интеллигенция целого богатого края, равнявшегося порядочному германскому государству, убедился Суровцов, как скудно гражданским духом его родное общество. Многие из богатых и влиятельных представителей его являлись в земское собрание почти перед самым закрытием и как будто считали нейдущим к их солидному общественному положению деятельное участие в прениях по земским делам. Редко кого из таких тузов возможно было пригласить в одну из комиссий, которым поручалось более подробное рассмотрение дел; большая часть их с некоторым снисхождением присутствовала на заседаниях собрания. Они являлись в него без всякого стеснения уже тогда, когда оканчивались их визиты и деловые разъезды по присутственным местам, и точно так же удалялись из него, когда наступал час их обеда, нисколько не тревожась, кто будет решать и как будут решать земские дела. Вообще они скорее были похожи на почётную публику, которая пользуется привилегиею праздно присутствовать при интересных заседаниях чуждого им собрания, чем на обязательных членов учреждения, на которое закон возложил важные практические обязанности.

Все эти господа очень дорожили в своей местности правом губернского земского гласного, но дорожили единственно как признаком своего влияния, как нисколько не стеснительным титулом, причислявшим их к сонму избранных сил губернии; быть губернским гласным крутогорской знати казалось настолько же приличным, насколько им было прилично, например, взять в театре кресло в первом, а не в десятом ряду. А между тем уезды посылали в губернское собрание почти исключительно гласных такого характера. Люди, избранные для дела, составляли такой ничтожный процент среди господ, приезжавших показать свои собольи шубы и своих рысаков, что делались мало заметными в блестящем собрании крутогорских нобилей. О партиях, в смысле проведения тех или других взглядов, не могло быть и речи. Если и встречалось с собрании немало людей практичных, опытных, с хорошею головою, то все интересы их были направлены исключительно на собственные свои дела; общественными делами они старались заниматься настолько мало, насколько было возможно, не причиняя вреда своим личным выгодам. У большинства общественное дело не лежало на сердце, не занимало головы. Большинству, в сущности. не было важно, так или иначе разрешится тот или другой вопрос. Многие отстаивали своё мнение не без таланта, не без горячности, не без убедительности, но почти у всех был при этом тайным мотив, посторонний существу дела. Соображения личные нередко останавливали на языке мысль, готовую высказаться, и высказывались другие мысли, чуждые внутреннему убеждению. Человеку, не знавшему всей путаницы местных и личных отношений, всех опасений, всех безмолвно заключённых договоров, двигавших ораторами земства, была совершенно непонятна ни излишняя сдержанность, ни излишняя страстность, с которою обсуждались вопросы в крутогорском собрании. Зато опытный крутогорский обыватель не только мог объяснить мотив каждого заявления, а даже и предсказать, кто в каком духе и по какому случаю будет высказываться.