Суровцов не помнил, чтобы когда-нибудь он позволял себе доходить до такого самозабвения, до какого дошёл теперь. Всегда смирный и приветливый, он теперь сыпал на голову растерявшегося Каншина самыми жестокими и оскорбительными грубостями. Ему казалось, что в лице этого жалкого Каншина он бичевал всю пошлость и низость шишовских инстинктов и что этот суровый урок был роковой необходимостью.

— Мы с вами увидимся. Это не пройдёт вам так, — бормотал Каншин в неописуемом смущении. — Я заставлю вас отвечать за эти неслыханные оскорбления. Мне шестьдесят лет. Вы не пожалели даже седин моих. Вы не пощадили во мне звания предводителя.

— Не беспокойтесь, больше не буду! Я и то говорил слишком много, — перебил его Суровцов, несколько опомнившись. — Ведь вам никто не скажет правды, кроме меня, а правду знать не мешает даже вам.

Он пошёл не в столовую, а в переднюю, и сейчас же приказал подать лошадь. Каншин тоже уехал, не простившись с хозяином. В тот же день по Шишам разнеслась весть, что Суровцов узнал о доносе предводителя, что они поссорились за обедом у Коптевых не на живот, а на смерть, что на днях произойдёт дуэль и что у Каншина секундант Волков, а у Суровцова Трофим Иванович Коптев.

— Нашли дурака! — хладнокровно заметил Трофим Иванович, когда долетела до него эта весть.

Жители Шишей разделялись на мещан, которых звали обыватели, на писцов, которых звали служащие, и на общество. Общество состояло из всевозможных представителей власти какой бы ни было дроби и какого бы ни было характера. Даже смотритель соляного амбара и смотритель острога считались членами общества, а станционный смотритель не считался единственно потому, что его в городе Шишах не полагалось. Всё, что смотрело, надзирало, приказывало и начальствовало, составляло шишовское общество. Вне общества оставались те, кто писали, получали очень маленькое жалованье и слушались, не имея права приказывать.

Таким образом, например, учителя уездного училища уже не считались членами общества, и только один штатный смотритель пользовался этим преимуществом начальственных особ. Шишовское общество жило дружно, как стая грачей, склевавшаяся на одном поле. Нельзя было сказать, чтобы сочлены этого общества особенно нуждались друг в друге и интересовались друг другом. О нет! До этого дело не доходило. Напротив того, все очень равнодушно относились к перемене лиц, зная твёрдо, что вместо одного спугнутого грача прилетит другой, и что этот новый грач так же склюётся с ними, как и старый.

Дружба состояла именно в этой потребности стаиться, перелетать общей кучей от одного клёва к другому, от именинного пирога к выпивке, от карточного стола у судьи к карточному столу соседа-помещика. Беда бывала человеку, незнакомому с местными обычаями, если он, по своей неопытности, являлся в город Шиши по какому-нибудь делу в день чьих-нибудь именин, храмового праздника в имении соседнего помещика и тому подобного. Обыватели и писцы, на занятия которых не распространялась эта дополнительная, так сказать, домашняя табель о праздниках, не записанная ни в каких календарях, с ироническим удивлением смотрели в такие дни на тарантас неопытного пришлеца, бесплодно скитающегося на своей утомлённой тройке от одного присутственного места к другому, от одной квартиры к другой.

— Сегодня не выдают подорожных, видите, казначея нет, — сурово говорит столоначальник казначейства, едва взглядывая через плечо на неблагоразумного просителя. — Али не знаете что сегодня рожденье Павла Петрович? Там теперь все.

И писцы, и сторожа с улыбкой презренья провожают смущённого просителя, который уже одним фактом своего неведения о рождении Павла Петровича и ещё более фактом неучастия в общем празднестве показал им, какого он поля ягода.

— Что, можно свидетельство получить под залог земли? — скромно спрашивает он в земской управе.

— Приходите завтра, сегодня нет членов, у Павла Петровича все… Вы разве не будете там? — удивляется более мягкий чиновник земской управы.

Если кто думал приглашать кого-нибудь из городских, то должен был приглашать всех. Это было тем необходимее, что способы передвиженья у шишовского общества были в некотором роде общие. Исправник довозил на своей тройке доктора и секретаря опеки на козлах; помощник, ездивший обыкновенно на лошадях полицейского пункта в тележном тарантасике, сажал к себе по мере надобности не только по два, но и по три пассажира, справедливо рассчитывая, что пунктовые лошади обязаны везти, сколько им прикажут, не рассуждая о числе и весе. У казначея были дрожки на не особенно надёжных рессорах, поэтому он допускал к ним только очень маленького и очень лёгонького акцизного надзирателя. Вообще система передвижения была рассчитана на началах строгой ассоциации, и если бы вдруг недостало одного колёсика в этой машине, она бы вся разом запуталась.

Утро ещё не особенно затрудняло членов шишовского общества, потому что даже и без именин всё-таки у каждого из них были некоторые обязанности, которыми можно было заняться в свободный часик. Но вечером был для них просто шах и мат. Ещё не говорю летом — в жар все спят; как схлынет немножко, пойдут купаться в городской пруд, а потом гуляют себе стаею по улицам, в белых панталонах, в соломенных шляпах; подходят чуть не под каждое окно, заходят чуть не в каждую дверь. Компания всё прибывает да прибывает, дамы, мужчины присоединяются, идут дальше до следующего дома, там поболтают через окно, опять навербуют кого-нибудь. Вот и не видно, как вечер прошёл; провожать надо по домам; проводят сначала Петра Семёныча до его квартиры, а оттуда Пётр Семёныч их провожает; конца нет проводам.

— Господа, а не зайти ли нам к аптекарю; что-то его сегодня не видно.

— Давайте зайдём, что он в самом деле прячется?

У аптекаря чай; всё пьют чай.

— Господа, Анну Семёновну провожать! Ей дальше всех.

— Провожать, провожать!

Идут до Анны Семёновны.

— Да зайдите чаю напиться, господа, хоть по стаканчику.

Заходят, пьют чай.

— Ну, господа, пора и по домам, — опомнится кто-нибудь.

— Куда вы спешите, господа, — скажет Анна Семёновна. — Посидите ещё, поскучаемте вместе.

Разговоры давно прекратились в обществе города Шишов, потому что всякий давно сказал всё, что у него было сказать, и все давно на память знали, что мог сказать каждый. Вместо разговоров шишовцы употребляли разные отрывочные слова и восклицанья; одни для изображенья скуки, другие в виде остроты, третьи без всякой определённой мысли. Сидят. сидят все, курят и смотрят друг на друга.

— Да! — вдруг встрепенётся кто-нибудь, чувствуя, что язык чешется. — Вот тебе и погуляли. Вы выйдете завтра гулять, Марья Сергеевна?

— Не знаю, Василий Иванович, какова будет погода.

Разговор на этом обрывается. Через несколько минут ещё зачешется у кого-нибудь язык.

— Вот все замолчали вдруг; тихий ангел пролетел, — сообщит один из гостей.

— А может быть, дурак родился! — перебьёт шишовский остроумец.

— Кушайте ещё чаю, хотите, налью? — спрашивает хозяйка.

— Да не хочется что-то. Вы знаете, я сегодня шестой стакан пью; у аптекаря два, у Петра Семёныча, да вот у вас… Пожалуй, ещё налейте.

— А что, господа, не засесть ли нам в картишки по маленькой, — предлагает супруг Анны Семёновны, зевая и потягиваясь с провинциальной бесцеремонностью.

— А что ж, и благое дело, — благословляет уездный врач, патриарх преферанса.

Это предложение обыкновенно соединяет в себе все голоса шишовцев и даже их дам и разом кончает все недоразумения.

В карты Шиши играли без устали, до изнеможения. Если бы Господь наслал на город Шиши одиннадцатую египетскую казнь и истребил в лавках все колоды карт, я думаю, Шиши почувствовали бы этот удар так же глубоко, как древние египтяне должны были почувствовать истребление своих первенцев.

Что бы делали Шиши без карт, даже предположить невозможно. Замечательно, что общество города Шишов состояло из бедных людишек, с трудом обновлявших свой туалет даже в несомненно важную минуту. Все они жили жалованьем да теми крупинками, которые каждый собирал трудолюбиво, по мере сил своих, как собирала библейская Руфь забытые класы пшеницы на полях Вооза, — с дел и людей, попавших в их, а не в чужую паутину. Вообще это были добродушные пауки, сытые в своём сереньком пыльном углу всякой мушкой, всякой козявкой, которую судьба посылала в их бесхитростные тенета; с спокойствием и скромностью грели они целый день на солнышке свои кругленькие брюшки, не мучась алчностью, терпеливо выжидая, когда послышится неизбежное жужжанье бьющейся жертвы, и только тогда устремлялись к ней с быстротой и энергией, обделывали в несколько минут своё дело и опять погружались в обычное сонливое насиживанье. Откуда у этих бедненьких, из народа поднявшихся людишек, обременённых семьями, брались деньги для проигрыша, — нельзя было понять. Хотя известный русский остроумец давно признал пехотного прапорщика искуснейшим министром финансов. но искусство шишовцев пристыдило бы всякого прапорщика. Чиновник города Шишов, получавший жалованья четыреста рублей в год, проигрывал четыреста рублей в один вечер. Правда, шишовцы имели своеобразные взгляды на проигрыш, и нисколько в этом не увлекались ложным рыцарством.