Верка по-прежнему скакала с телятами. В одних трусиках. Круг за кругом, круг за кругом — конца не видать. Телята глупые, слушаются ее.
— Гы-гы… — захохотал Веня. — Ты что, Америку так догоняешь?
Это ему повезло, что успел отвернуться, а то получил бы хворостиной по лбу.
— Тю, дурная! Пошутить нельзя?
Почесывая спину, Веня поплелся с территории телячьего санатория, А Верке не до шуток.
У Наташи телята — один к одному, любо-дорого посмотреть. Примутся бодаться — треск стоит!
По десять раз на день, как выпадала свободная минута, наведывалась Верка на поскотину — лесные поляны, где паслось Наташино стадо.
Наташиных телят пас Волчок, юркий и злой песик— уши торчком, хвост крючком, нос бирюлькой. Чуть потянет в лес какая телка, он ее — цап! Зубами за ногу: «Ну-ка, возвращайся на место!» И брызгает слюной, лает, пока не воротит телку, не собьет стадо в кучу.
Наташа зубрит учебники. Готовится к экзаменам в техникум.
— Ой, провалюсь! Ой, ничего у меня не выйдет!
— Раз провалитесь, так бросьте книжки в кусты. Идемте купаться, — говорила Верка.
Наташа впрямь пугалась:
— Я мало занимаюсь? Ты считаешь, да?
Она, вздохнув, затыкала уши пальцами и пуще того бубнила:
— «А» плюс «б» в квадрате равно…
Чему «а» плюс «б» в квадрате равно, Верка и то теперь знает!
Она совала Крокету в рот кусок сахару, потом без помех измеряла бычка вдоль и поперек веревочкой. И с веревочкой бежала в свое хозяйство.
— Марш на обмер! — командовала телятам. — Вон Крокет как толстеет: вдоль и поперек. А вы? Ни капельки не поздоровели, огорчение с вами да и только.
Обмер ничего не дал. Точно — не поздоровели.
Верка забросила с горя веревочку за изгородь.
У нее своя тропа с выгона.
Быстро-быстро шмыгают Веркины босые ноги по траве. Ветер треплет подол сарафана, развевает кудерки. Они порыжели, кудерки, опаленные солнцем. Пошвыряла камешки в воду, попрыгала через траншею водопровода. Нет, ничто сегодня не веселит!
Деревня. Верка идет серединой улицы. У нее ж на руках телячье стадо в шесть голов, она уж не уронит авторитета!
Тетя гладила белье после стирки. Утюг старый, с углями и дымит. Наверно, от того глаза тети слезятся.
Нет, пожалуй, другое…
— Тетя, тетечка, вы плачете? Без меня!
— Ну, с чего ты взяла, что я плачу? — Голос у тети оборвался. Она обняла льнувшую к ней девочку. — Как мы с тобой жить будем без Николая Ивановича? Нет у нас Николая Ивановича… нет.
И, словно опомнившись, вытерла глаза, отстранила от себя Верку.
— Ох, где ты опять подол разодрала? На тебе, детка, все, как на огне, горит. До чего крутое ты колесо…
Подобного перехода Верка никак не ожидала. Ничуть она не крутое колесо: вот села на лавку, вот сидит смирно, как мышка.
Тетя, склонившись над шитьем, сказала, что на днях она поедет в город.
— Да? — вскинулась Верка.
— Ненадолго… Куда я от Николая Ивановича уеду?
Тетя перекусила нитку, подала платье.
— Иди, иди, Верочка. Телята без тебя избалуются.
— У телят сейчас отдых, тетя. Я все по часам делаю. То есть часов нет, так по солнцу. Я думаю, что я заведующая телячьим санаторием!
Верка покрутилась на пятке, заглядывая на заплату.
— Так я пойду? Можно?
— Постой. — Тетя из чемодана достала шкатулку, из нее — часы. Часы были стальные, с воронеными крышками, и цепочка к ним стальная. — Носи, да не потеряй. Дай-ка я на булавку цепочку к карману приколю. Ну, вот и готово. Сама их не заводи, слышишь?
— Ой, спасибо, тетечка! А почему я этих часов раньше не видела?
— Не видела, так не видела. Сережа их выплакал…
Сергей — старший сын тети. Он был летчиком и погиб накануне окончания войны в битве за Берлин.
Как же он плакал, если его за плач одаряли часами?
Тетя вздохнула.
— Отчаянный был наш Николай Иванович в молодости! Представить себе не можешь… Сколько я мук приняла в то время, есть что вспомнить! У нас так было заведено: куда он, туда и я. На тачанках наездилась, в теплушках, на коне верхом, на верблюдах…
— Тетя! — Верка вскрикнула. — На верблюде? Вы?
Тетя улыбнулась.
— На верблюде, я. Гражданская война закончилась. Дядя твой, тогда он командиром роты был, служил на границе в Средней Азии. Неспокойно там было. Басмачи, разные банды. На переходе нас басмачи однажды и настигли. Бой шел. Кричат басмачи: «алла… алла!» Стрельба, пули свистят, а у меня Сереженька на руках. Сушь дикая, и разомлел мой Сережа, плачет, надрывается. Пить ему надо, и воды из бурдюков не достать — бой! Невмочь мне было его слушать, сердце рвалось на части. Уложила я Сереженьку, хлебного мякиша ему пожевала — пусть немного угомонится. Сама— ползком в цепь к бойцам. И Коле: «Давай винтовку!» — Из рук винтовку у него выхватила… У-ух, горяча была! И пошла в атаку… вообрази себе, детка! Бойцы за мной: «ура! ура!» Басмачи смекнули: не на робких наскочили, сели на коней — да только пыль столбом. А уж Сереженька так плакал…
По дороге на поскотину Верка открыла часы: что у них за стрелочки? На внутренней крышке часов было выгравировано: «Товарищу Кате. Расти Серегу на страх врагам мировой революции. I рота». Буквы кудрявые, стрелки — одно загляденье!
По выгону ходила, часто наклоняясь, бабка Домна.
— И-и, ласынька, — запела Домна, идя навстречу девочке. — Телятки у тебя — диво дивное.
— А вы чего тут делаете? — подозрительно спросила Верка. У Домны в руке новая, хрустящая, как шелк, корзина из дранок. — Сюда посторонним не разрешается…
— И-и, уйду, коли так. Вишь, травы собираю. Они всякая на особинку: которая от головной боли, которая от ломоты в суставах или простуды, или против кашля пользует.
— И для аппетита есть травы?
— Гляди… — Домна сорвала прямо из-под ног пушистую, словно крохотная елочка, былинку. — Тысячелистник. Да на что тебе? Ай, аппетиту мало?
— Нет, — смутилась Верка, — я телятам.
— Что ты! От добра добра не ищут. Не дури-ка! В тело вошли твои телятки… в тело. А эту всю до единой выполи. — Домна выдернула толстую, с широкими и длинными, как у кукурузы, листьями травину. — Чемерица! Вредная она. Есть и другие: вон на багульник и пчелы не садятся. На болоте багульник растет. Цветы белые, духмяные, а отрава. Уж я знаю: скот, почитай, пять годков пасла. Вроде тебя. А тебе, поди, тоскливо одной?
— Ага. — Вопрос Домны застиг Верку врасплох.
— То-то и оно.
Бабка пожевала сухими морщинистыми губами.
— Ты беги на деревню, поиграй. Я за тебя посижу.
— Нельзя, мне ж доверено… — ответила Верка.
Бабка пожевала губами, устремив бельмы куда-то поверх Веркиной головы.
Ничего не сказав больше, ушла.
Странная старуха!
* * *
У дяди Паши топор увесистый, широкое лезвие остро сверкает.
У Лени топорик маленький, точно по руке.
Они дружные, работящие, оба топора.
— Тюк-тюк! — колет, рубит тяжелый топор.
— Тюк-тюк! — вторит ему топорик, сеет щепки.
Тюкали топоры на выгоне. И получились качели! Для Верки. Разумеется, по-родственному.
Стоя можно так размахаться на качелях — подол колоколом.
Пришел Яша-Алитет, серьезный мальчишка. Покачался. Стайкой прибежали девочки-малышки. Их Верка покачала.
Скучать некогда.
Не о чем печалиться, если заодно с тобой и воздух, и солнце, и травы! Ах, эти травы — зеленые волны. В них хочется нырнуть с головой. Ныряй— не раскаешься! Густы травы, мягко пружинят. Упасть в них — не ушибешься, они ласково примут тебя в свои прохладные душистые объятия…
И лежи среди трав, и смотри в небо. Оно синее, огромной глубины. Заглянешь вглубь — голова кружится! И все небо, насколько хватает взгляд, — Веркино. Как островки, белеют по нему облака, плывет по нему канюк-сарыч, распахнув широкие крылья… Огромно небо, щедрая Верка готова поделиться им. Американскую бы девочку сюда, которая боится своего неба. У ней нет такого неба, нет своего неба. Слушай, приезжай сюда, американская девочка! Правда, приезжай… Здесь и на тебя неба хватит. Я не скупая, не думай! Хочешь, телятами поделюсь? Снежинку отдам… Бери ее, бери!.. И мы станем вместе бегать на луг, ловить бабочек, у кузнечиков просить «дегтя». У тебя где царапины? Ой, как ты живешь без царапин, прямо не понимаю… Есть царапины, тогда смажь их «дегтем» кузнечика — к утру заживет. Вот какой у кузнечика деготек! Он, деготек, изо рта капает, знаешь?
