Введение новых званий дало правительству возможность наградить высшими званиями молодые кланы и, следовательно, повысить их социальный престиж, наделить низшими званиями старые кланы (или даже вовсе «забыть» о них при новых пожалованиях). Поскольку пожалованиями распоряжались императоры, они приобрели мощное средство укрепления своей власти. Новая система твердо ставила носителей новых званий ниже императорского клана и пресекала все претензии кланов на равенство или даже на более высокое место в традиционной иерархии, связанной с сакральными идеями, по сравнению с положением императорской фамилии. Одновременно введение новой системы званий подтверждало общественную ценность званий, как таковых, как элемент традиционализма перед лицом вновь созданной системы рангов по облику китайской [Miller, 1974, с. 141–142].

Хотя по идее, заложенной в манифесте о реформах, в стране предполагалось существование лишь двух социальных категорий: народа и чиновничества (кроме императора, естественно), общественный статус ни одной из этих категорий не определен реформаторами ни в манифесте, ни в дальнейшем на протяжении VII в. Отчасти это случилось потому, что указанные категории в социальном отношении являлись надуманными (нерасчлененные «граждане»— комин), отчасти потому, что категория чиновничества, на-пример, не настолько еще сложилась, чтобы получить самостоятельный общественный статус.

Столь же незначительному изменению подвергся общественный статус простонародья, если не считать очень важного в принципе и в перспективе провозглашения простонародья «гражданами» государства и подданными императора. Однако во второй половине VII в. не были разработаны соответствующие административные и экономические вопросы, связанные с новым состоянием простонародья [Kikuchi, 1967].

Общественный статус крестьян неизбежно попал в поле зрения реформаторов, когда в 652 г. началась реорганизация податного населения. 50 дворов объединялись в поселок во главе со старшиной. Двор организовывался на строго патриархальных началах, во главе неизменно оказывался его старейший член. Пять таких дворов объединялись на началах взаимопомощи и взаимоответственности и возглавлялись самым старшим из патриархов. Социальное значение этого мероприятия заключалось в активном вмешательстве в структуру общины. Выделение крестьянского двора как самостоятельного, патриархального организма произошло еще в дореформенный период — это закреплялось новым положением. Но сведение таких хозяйств в пятидворки, а пятидворок — в пятидесятки пренебрегало многими сторонами жизни общины: свободной численностью, которая в реальности не могла составлять круглую цифру; естественностью расселения, не учитываемой при создании искусственных поселков; всеобщностью внутриобщинных отношений, нарушавшейся принципом круговой поруки по иерархии— внутри пятидворки, затем внутри поселка.

К моменту реформы крестьянство уже стало неоднородным. Неоднородность лишь прикрывалась рассуждениями о едином народе — и равном наделении землей. Имущественное неравенство, очевидно, сильно ощущалось и, главное, фиксировалось. В 675 г. сельское население разделили на три категории в зависимости от состоятельности. Двум последним категориям местные власти имели право ссужать для посева казенный рис, полученный в счет налога. Хотя крестьяне провозглашались «гражданами», а как держатели наделов — казеннообязанными, именно реформа создала слой сельского населения, частнофеодальный характер зависимости которого проступал впервые совершенно отчетливо. Мы имеем в виду дворы, даваемые в кормление новой аристократии и чиновничеству. В отличие от личных слуг старого Ямато (яцуко) такие крестьяне не принадлежали своим хозяевам, но обязаны были вносить им — пока те находились на службе — ренту. Численность дворов, выделяемых в такие бенефиции, колебалась от нескольких десятков до тысячи и более [Nachod, 1929, с. 210–212].

Манифест о реформах внес решительные изменения в положение большинства категорий зависимых (бэминов). Он освободил именных и потомственных кормильцев, царских и клановых (мина- сиро, микосиро), царских корпорантов (томо-бэ), частных корпорантов (каки-бэ), земледельческих корпорантов (та-бэ) и объявил их «гражданами». Последующие указы подтверждали манифест, распространяя освобождение на все категории зависимых, в том числе и на впервые упомянутые в летописи «каки-но томи» (664 г.). По идее реформаторов, освобожденные зависимые вливались в категорию держателей государственных наделов [Nachod, 1929, с. 205–210; Kitamura, 1957].

Стремление знати удержать зависимых и нехватка казенных земель для их наделения, по-видимому, способствовали частичному сохранению категории зависимых. Так, несмотря на манифест (646 г.), в 670 г. «Нихонги» фиксируют наличие зависимых у кланов (каки-бэ) и категории домашних рабов (яка-бэ), в 675 г. вновь издан указ об освобождении зависимых (каки-бэ), пожалованных кланам уже в 664 г., и, несмотря на это, они фигурируют в кодексе Тайхорё [Хондзё, 1927, с. 31–32].

Поскольку в Ямато не существовало особого обозначения для рабов как специальной общественной категории, нигде в манифесте и в последующих указах прямо не говорится об их освобождении. В действительности освобождение коснулось также и рабов. Упомянутый указ 664 г. среди прочих категорий клановых зависимых упоминает и слуг, т. е. рабов (яка-бэ) [Asakawa, 1963, с. 82, примеч. 3]. Однако домашний характер рабства сделал эту категорию зависимых малоуязвимой для государственных начинаний.

Рабство сохранилось, хотя и ограничивалось правительством. Так, когда в 675 г. из-за голода население пров. Симоцукэну обратилось к своему губернатору за разрешением продать своих детей, император наложил запрет на эту просьбу. Постановление 691 г. гласило: если младший брат продан в рабство старшим братом — считать его свободным; если ребенок продан в рабство родителями — считать его рабом; если должник стал рабом из-за неуплаты долга или процентов — считать его свободным; если дети родились от брака с персоной рабского состояния — считать их свободными. Рабы, отпущенные на волю предками дома-рабовладельца и вычеркнутые из списка рабов, не могут считаться рабами этого дома [Nihongi, XXX, 21; Исимура, 1973].

Общественная структура Японии во второй половине VII в., таким образом, претерпела серьезные изменения, однако направление и характер этих изменений неадекватны картине реформаторской деятельности, нарисованной «Нихонги». Этот разрыв есть следствие расхождения между планами реформаторов и исторической действительностью. Формально реформа ставила целью сломить мощь кланов, однако последние, как привилегированная общественная категория, сохранились, утратив лишь часть политического авторитета. Свободное простонародье провозглашалось «гражданами» наряду с прочими категориями населения. Зависимые получали личную свободу. Новый общественный статус и тех и других находился в прямой связи с реальным превращением их в держателей казенных наделов — основы их свободы от частной зависимости. Однако введение в жизнь надельной системы затянулось во времени и в пространстве, а следовательно, осложнилось и наступление нового общественного состояния для простонародья и зависимых. Рабское состояние фактически сохранялось, хотя и регламентировалось правительством.

Важным новшеством VII — начала VIII в. стала новая концепция государя. Реформаторы переняли китайскую концепцию абсолютного монарха, чей авторитет поддерживался не только таинственными узами родства с высшими силами, но и ролью арбитра правовых и этических норм. Эта концепция впервые в Японии прозвучала в «Законоположениях» Сётоку-тайси, а позднее повторена в Манифесте о реформах в форме идеи единого источника суверенитета в стране. Монарх провозглашался «господином над народом и господином над всей страной». Это означало многое. Народ обязан повиноваться только ему. Монарх не должен зависеть от сильных кланов или быть пешкой в их игре, как случалось прежде. Он правил с помощью «мудрых и способных» министров, назначенных по его воле, обнаруживших преданность и забвение личных интересов. Ясно, почему идея бюрократической монархии пришлась по сердцу реформаторам VII в. Вместо страны, терзаемой по прихоти вождей кланов, их взору рисовалось упорядоченное «гармоничное» общество, в котором народ признавал верховную власть государя, а чиновники охраняли порядок. На этой базе основывалась концепция общественной власти, устранявшей местничество и беспорядки [Gonthier, 1956, с. 32].