Иду по коридору к нашей мастерской, думаю, что сейчас посажу всех перед собой, посмотрю каждому в глаза, и тогда все прояснится и станет понятно, как нужно будет вести себя вечером на собрании. А с Глебом разговор будет особый. Вот и он собственной персоной, выбрасывает свои длинные ноги, бежит, улыбается, ему хоть бы что. Увидел меня, свернул быстро в сторону.

— Глеб, постой, подожди-ка! — Само вырывается полушутливое-полуироничное: — Привет!

— Здравствуйте, — отвечает Глеб, голос его дрожит, он не смотрит в мою сторону.

Я молчу. И Глеб молчит. Напряжение стремительно растет между нами.

Мне нужна откровенность. Да, только она мне нужна и ничего больше. Как вчера нужна она была Зойке. Только чистосердечное признание может вернуть мне Глеба, того, прежнего, которого я любил больше всех, да и сейчас еще люблю. Мне уже не нравится мое напряженное состояние, я теряю равновесие, могу сорваться, и тогда проигрыш мой — это уж точно.

— Глеб, ты что бегаешь от меня? — все-таки решился я спросить.

Глеб вскинул голову, побледнел, и я снова увидел его взгляд, вызывающий и враждебный, как тогда, когда он один трубил в спортзале интерната. Но увидел я в его глазах еще и другое, спрятанное в глубине зрачков, — боль, может быть даже и чувство вины, мучения совести.

— Ладно, — сказал я, — иди в мастерскую, потом разберемся.

Долго покачивалась передо мной узкая спина с острыми, отчетливо проступающими сквозь курточку лопатками. Это самый близкий и самый враждебный мне теперь человек. Он шагал к мастерской. И вдруг истошный, дикий, ишачий вопль прорвался сквозь стену и прокатился, кажется, по всему училищу. Надрывался кто-то из моих!

Мы одновременно вбежали с Глебом в мастерскую. Все были в сборе. Лобов восседал на моем столе с гитарой на коленях.

— Ты орал?!

— Песню разучивал, простите...

— Хорошенькая песенка, елки-палки. Как раз для джунглей.

Я не сердился на Лобова, я уже не раз слышал его песни. Он пел их на английском языке. Лобов — по-английски! Это само по себе может потрясти кого хочешь. Уж не знаю, что обозначали лобовские английские слова, только смысл его завываний и криков был совершенно ясен — назад, к предкам! Это обычно ошарашивало, смущало и все-таки чем-то манило меня. Лобов талантлив, черт побери. В своем дикарском состоянии и в чувстве ритма он весь преображался: распрямлялись широкие плечи, обычно неловкие движения обретали легкость, — я видел артиста, проявление натуры, я слышал правдивую, чем-то яростно распираемую душу. И таким вот я принимал Лобова.

— Ты все-таки поосторожнее ори, — посоветовал я Лобову, — а то, не ровен час, свезут тебя в дурдом, там уж ори не ори...

Парни развеселились, они любят пошутить, даже от намека на шутку светлеют их лица, и никакой защиты — все наружу. Почаще с ними надо быть веселым, подумал я. Вон они какие! Сегодня Лобова, может быть, исключат из училища, а он песенку разучивает. Вот это стойкость, жизнелюбие, это я понимаю! Нехорошо только, что сорвалось насчет дурдома, — Саня вон как смотрит на меня пристальными, преданными и все-таки чересчур расширенными зрачками. И все уставились на меня. Тревога на лицах. Скоро собрание. Придут родители, что будет? Но не только поэтому, я понимаю, таращатся на меня ребята. Кое-кто посмотрит и опустит глаза, даже мой староста Андреев что-то слишком застенчив, и братья Савельевы, и мой пронырливый трудяга Штифтик. Что-то у них на уме? Где Глеб? Он позади всех, опирается на верстак как ни в чем не бывало и тоже нет-нет да и посмотрит, и сразу глаза вниз.

— Готовы к спецтехнологии? — спрашиваю всех.

— А чего там, и так все ясно. Конец учебе, — радостно отвечает за всех щупленький Штифтик.

— Конец-то конец. Да уж слишком много замечаний вы нахватали в последние дни. Конспекты у всех с собой? Или опять забыли?

— У меня всегда поближе к сердцу, — отвечает все тот же словоохотливый Штифтик и хлопает себя по животу. Я знаю, Штифт носит свою единственную, употребляемую во всех случаях жизни тетрадочку под ремнем брюк. Так носят многие. Глеб тоже.

За окном, на солнышке, уже собираются во дворе баскетболисты — новая группа. Акоп в тренировочном костюме сидит пока еще на скамейке, щурится на солнце. Скоро свисток — и мяч в игре. Мои тоже будут сегодня бегать и прыгать. Приду посмотреть. Оглядываю всех, осматриваю мастерскую, — она кажется огромной, когда никого нет за верстаками.

— А это чей тут велосипед? — спросил я, но вдруг вспомнил, что давным-давно сказал Штифтику, чтобы он притащил сюда свой велосипед с мотором, который стал что-то барахлить. Уж я-то определю, что с ним случилось, — столько мне пришлось повозиться в дальних дорогах с этими «Д-4», что, кажется, я знаю движок на ощупь и на звук, как будто сам его делал.

Непреодолимо тянет меня заняться осмотром мотора. Ничего бы мне сейчас не говорить, никаких бы таких педагогических речей, присесть бы на корточки и заняться ремонтом этого ребристого чуда. Крошечный, компактный, всего одной лошадиной силы, поршенек вот такусенький, а разгонится — и тянет себе, и тянет километров пятьдесят в час, и даже не остановится в гору, я сам взбирался на нем по кавказским кручам, — выносливый движок, надежный, лишь бы только поддувал встречный ветерок.

— Что-то богатит, перебои в работе, — серьезно и озадаченно говорит Штифтик, подходя к велосипеду.

— Богатит, говоришь? — переспрашиваю я, и моя рука невольно тянется к карбюратору. — Перебои, говоришь? Так-так. Тут, может, и зажигание не в порядке, контакты сейчас почистим, подрегулируем. А может, даже совсем тут дело просто — жиклер продуть. Дырочка тут у него крошечная, волосок прилипнет — и то забарахлит. Я, бывало, прямо на ходу вывинчивал жиклер — и в рот. Пососу, продую, поставлю на место и дальше поехал. Дай-ка мне плоскогубцы.

Все уже окружили меня и Штифтика, спрашивают, советуют, лезут помочь. Но я сам вывинчиваю жиклер и думаю: ладно, все идет как надо. Моим слесарям практика и удовольствие. Все ли тут? Все. А где Глеб? А он тоже вон поглядывает сбоку и, кажется, тоже хочет помочь.

— Жиклер с виду простенький, — говорю я, показывая детальку, — а изготовить его довольно сложно, — надо выточить поточнее, тут и буртики, и канавки, и резьба, и накаточка, и фаски, и шлифовка, и, главное, сложно высверлить вот это отверстие; оно ведь тоненькое, длинное, калиброванное. От него зависят точные порции бензина, если меньше — недобор мощности.

— Бедная смесь, — подсказывает Лобов.

Молодец. Все знает.

— Вот-вот, бедная смесь, — соглашаюсь я, — а если больше — богатит. Дыму много, а толку никакого. Хитрая вещь. Умная.

Потянулись руки, всем захотелось увидеть и подержать жиклер. Что это за штучка такая? Все видели моторчики «Д-4», каждый день на улицах тарахтят, а вот как они сделаны, мало кто знает.

— Поехал я на Щучье озеро и едва вернулся, — говорит Штифтик, присев рядом со мной на корточки. — Не тянет, хоть застрелись.

У Штифтика топорщились волосы на макушке, должно быть, он их так и не пригладил после сна. Хороший он парнишка, вдумчивый, открытый и какой-то совсем свой. Может быть, потому еще он мне кажется таким, что любит велосипед с мотором и дальние поездки, вроде меня, мы с ним как будто родня.

— От Щучьего, говорят, теперь осталось одно название, ты зачем туда поехал? — спрашиваю у Штифтика.

— Да так просто. Переночевать на берегу, — отвечает он, а я почти не слышу его, думаю о Бородулине. Вот спросить бы его сейчас. При всех спросить.

— Глеб! Где ты был в субботу вечером?

— С ребятами, — отвечает он и вытягивается в полный рост, по стойке «смирно». Никогда раньше он этого не делал.

— С ребятами, говоришь? — я начинаю вскипать. — С какими ребятами?!

— С нашими, с какими еще?

Лобов, Штифт, староста, все помалкивают. Одни удивленно, другие как будто что-то знают и молчат. Я повышаю голос:

— С какими?! Назови!

— С Андреевым был.

— С Андреевым?! — переспрашиваю я. — Андреев, ты был с ним?