«Что гетманство? — думал он. — Я мог бы стать самовластным владыкою, королём всея Украины».

Власть Москвы давно тяготила его. Да и клевреты нашёптывали: пану гетману негоже быть вассалом, пан гетман достоин сам царского венца. «А что, в самом деле! Придёт время, и на меня покатят бочку, как на Самойловича. И я не избегну его участи. Уже — доносят — ропщут, уже мною недовольны. И среди старшины есть завистники. Завидуют не столько моей власти, сколько моему богатству. На него зарятся, как на имение Самойловича. Дожидаться ли сего? Или помаленьку действовать?..»

К тому ж поздняя неумолимая страсть опутала вдовца. Дочь генерального писаря Василия Кочубея юная Матрёна с восхищением взирала на моложавого 58-летнего гетмана с его изысканными манерами, с его красноречием и светскостью, столь выделявшимися меж грубого неотёсанного казачества. И он стал на неё заглядываться. И ему стали являться любовные видения. И всё глубже и глубже входила в него страсть помимо его воли. А потом явилась и воля.

Он стал искать свиданий с Матрёной. Это было нелегко — домашние содержали её в строгости. Подсылал к ней домоправительницу, ключницу — верных ему.

Матрёна была боязлива. И богомольна. Они стали видеться в церкви. Там она не сводила с него глаз, как с чтимой иконы. Там он смог приблизиться к ней и нашёптывать ей искусительные слова. Она вспыхивала, опускала глаза, губы её дрожали, и всё это делало её ещё желанней.

Приживалку, её сопровождавшую, он подкупил, победив её бдительность щедростью. Вскоре и она постепенно стала его союзницей, по мере того как умножались его подачки.

   — Люба моя, — шептал он, — выдь ко мне ночью, прокрадись, и я увезу тебя.

   — Ох, мне страшно, я боюсь, — отвечала она немеющими губами.

   — Не бойсь. Я укрою тебя. Никто не досягнёт.

   — Батько выследит.

   — Когда сон его сморит.

   — Слуг боюся...

   — Прокрадись разувшись...

Она была готова на всё. И Мазепа её выкрал. И увёз на дальний хутор.

Прежде у него не было недостатка в любовницах, простых казачках. В основном это были служанки, часто замужние, уже тронутые порчей и временем. Они были как громоотвод для похоти и не оставляли глубокого следа.

Тут же было другое: любование, умиление, порой восторг, воздымавший грудь. Любимое дитя? Нет, куда выше. Ничего подобного он никогда ещё не испытывал, и всё для него было внове, как-то по особому трепетно.

Простонародное Матрёна звучало в нём как Матрона — почтенная госпожа. Но и это римское казалось ему грубым и в его устах звучало ласково уменьшительным — Мотя.

Он не мог налюбоваться ею: её природной грацией, её точёностью, гармонией её черт, изяществом движений. А её «боюсь!» — звучало для него как вскрик любви, возбуждавший все его чувства.

Старый гетман забыл про всё на свете. Одна у него была утеха, одна радость — Мотя. Он долго не мог побороть её целомудрие, это её «боюсь» при каждом свидании и возбуждало, и бесило его. До поры до времени он щадил её, но в один вечер, мягкий, напоенный ароматом цветущих дерев, вливавшимся в растворенное окно горницы и осиянный каким-то возбуждавшим светом полного месяца, он сорвался и грубо овладел ею. А потом осушал губами её слёзы, лившиеся неудержимым потоком.

   — Больно, Иване, — односложно вырвалось у неё, когда слёзы наконец высохли.

   — Через это надо пройти, — рассудительно молвил он. — А потом будет сладко.

Да, потом стало сладостно, и она мало-помалу входила во вкус и выучивалась всему тому, что должна знать и уметь женщина. Тем более что у гетмана прилив желания не ослабевал, и он чувствовал себя как никогда молодым и сильным. А Мотя и вовсе осмелела и в конце концов стала повелевать им, как любимая жена умеет повелевать мужем. Не только словами, но жестами, выражением лица, телодвижениями. Теперь она брала верх на ложе любви и из робкой ученицы обратилась в учительницу... Но медовая пора рано или поздно, но проходит. Мазепа почувствовал, что нечто в нём надломилось. К тому же Кочубей, в конце концов проведавший, куда скрылась его дочь, без обиняков потребовал её возвращения.

   — Грех великий на тебе, пан гетман! — гремел он, забыв их прежнее приятельство. — Увёз дочь, обесчестил её и всю нашу фамилию. Господь тебя разразит.

Мазепа не стал отпираться — всё было давно открыто. Он пробовал защититься.

   — Не неволил я Мотю. Она сама своею волею ко мне пристала.

   — Того быть не может, — упрямо твердил Кочубей. — Выдай её, и мы её спросим.

   — Пожалуй! — внутренне возликовал Мазепа, уверенный, что его Мотя ответит так, как он ей повелит. Вероятно, ему придётся покрыть грех — обвенчаться с нею по православному обычаю. Эта мысль несколько смущала его: старик, можно сказать, он был более чем втрое старше своей будущей супруги. Впрочем, такое было не в диковину.

Допрос вёлся в Мазепиных хоромах в самом Батурине, который почитался гетманской столицей. Разумеется, Мотя отвечала так, как наказал Мазепа. В ней не чувствовалось ни тени смущения, отвечала, гордо вскинув голову:

   — Я своею волею ему отдалась, и никто меня с ним не разлучит. Я его жена перед Богом, так уж суждено.

   — За моей спиной? — взорвался Кочубей. — Не испросив благословения родительского? Ты более не дочь моя, я тебя проклинаю, проклинаю, проклинаю!

   — Воля ваша, — пожав плечами, отвечала Матрёна, — только я не уступлю...

Да, это была уже не прежняя Матрёна, робкая семнадцатилетняя девица, красневшая и опускавшая глаза при посторонних, а женщина, познавшая любовь во всех её проявлениях, а потому смело глядящая в глаза своей судьбе.

Но и старый гетман был не тот. Его всё глубже и глубже затягивала пучина междоусобиц, интрижества, всё тягостней давила рука Москвы. Благо Москва была далеко. Но царь Пётр обладал редкостной подвижностью. Он, гетман, явственно ощущал подкопы под него. Они становились всё глубже, и ему стало всё трудней изворачиваться. И эта подвижность царя его откровенно пугала. Он понимал, что Петру ничего не стоило в один прекрасный день нагрянуть к нему, разобраться и жалобах старшины и отрешить его от гетманства.

Мало того что отрешить. Схватить и заточить либо сослать в Сибирь, как Самойловича, где тот и помер.

Смущала его подвижность и победоносность шведского короля. Он разбивал всех, кто попадал под его руку, причём с лёгкостью, которая дивила всю Европу А что, если?..

Что, если Карл пойдёт на Петра? Нарва показала, что царь не устоит. А потом были мелкие победы Шереметева. Это при том, что Карл был далеко. То, что Август будет побит вместе с саксонцами и поляками, Мазепа не сомневался. Саксонцы позорно провалились под Ригой, когда Карл на их глазах переправился через Двину и разбил их в пух и в прах...

«Надобно как-то дать знать Карлу о своей покорности, — думал он. — Нет, не о покорности, а о готовности принять его, если ему вздумается войти в пределы Малороссии. Взамен за признание его, Мазепы, пожизненным владыкою этой земли. Батурин станет столицею нового государства. Нет, лучше бы, конечно, Киев, но на Киев он, Мазепа, не посягнёт: он слишком трезвомыслен для этого. Нет, уж лучше Батурин. Он выстроит себе дворец, а лучше замок, хорошо укреплённый, чтобы в случае нужды можно было бы в нём отсидеться. У него слишком много врагов, они озлоблены и станут посягать на его трон. Да, трон, хотя они и ныне пытаются потрясти его кресло, пока что кресло...»

Честолюбивые мечты уводили его всё дальше и дальше. Он видел себя казацким королём. А что? Но пока всё таилось только в нём. Он не решался никому довериться.

Лишь однажды в одну из пылких минут их любви он решился открыться Моте.

   — Хотела бы ты стать королевой? — приступил он к ней. Мотя подняла на него изумлённые вопрошающие глаза.

   — Да разве хоть одна женщина в мире отказалась стать королевой? — в свою очередь спросила она. — Но разве это возможно? Впрочем, мне и так хорошо быть пани гетманшей, — поправилась она.