— Не дождётся! — отрубил Пётр и с тем отбыл в Нарву. Нарва представлялась ему апофеозом всей Ливонской кампании, торжеством российского оружия. Туда были званы иноземные послы ради престижу. Турецкому же послу в Нарве была дана прощальная аудиенция.

Мустафа-ага был вздорный петух. Он надувался и чванился, требовал себе великих почестей, всё ему было не так, не по чину: и карета, в которой его везли, и церемониал, который был предписан, и покои, которые ему были отведены.

   — Пущай поглядит на Нарву, коль неприступна была эта крепость, а нам всё едино поддалась, — наказывал Пётр, — может, султан отступится от требований вернуть Азов и иные тамошние крепости.

   — Да сей Мустафа-ага дурак дураком, — хмыкнул Головин, — нешто он с понятием? Нешто он может доложить своему везиру либо самому султану, каковы мы ныне есть на самом деле?

   — Может, всё-таки нечто уразумеет, — предположил Пётр. Головин только рукой махнул: это-де безнадёжно.

Похоже, и в самом деле Мустафа-ага ничего не уразумел. Он объехал крепость с зиявшими от бомбардировки стенами, но в отличие от других иноземцев, дивившихся силе русской осадной артиллерии, ничего не сказал. А когда Шафиров спросил его, какого он мнения о силе русского оружия, буркнул:

   — Наше турецкое всё равно сильней вашего.

   — Ну конечно-конечно, это вы показали под Азовом, — саркастически отвечал Шафиров.

Этот османский дипломат не знал ни одного языка, кроме турецкого, и потому Шатров был прикомандирован к нему, ибо умудрялся объясняться с ним: его турецкий был в начальной стадии, через семь лет он в нём усовершенствуется. Высокомерие почиталось едва ли не главным достоинством турецкого дипломата, ибо он представлял могущественнейшую державу в подлунном мире, а его владыка — падишах падишахов — повелевал движением солнца и планет. Поэтому в глазах Мустафы-аги все неверные с их победами и их войском ничего не стоили. Всё сущее творится с соизволения Аллаха. Это он допустил поражение османского войска в Азове; случается, что он гневается и на сынов ислама.

   — Аллах, конечно, всемогущ, но что-то он часто гневается на сынов своих, — язвил Шафиров. — Под Веной, под Парканами король Ян Собеский немилосердно побил воинов султана. Видно, они сильно прогневали его. Не знаешь ли ты, почтеннейший, отчего воины ислама вызвали гнев держателя вселенной?

Мустафа-ага морщился: вопросы эти были явно ему неприятны.

Кабы они исходили от единоверца, а то какой-то презренный гяур[50], вдобавок плохо говорящий по-турецки, смеет с ними приступать.

   — Воля Аллаха неисповедима, смертные не смеют её толковать. И даже наше солнце — падишах падишахов — не посвящён в его намерения.

   — А шейх-уль-ислам? — не сдавался Пётр Павлович. — Он, духовный глава всех мусульман, должен же сообщаться хотя бы с пророком Мухаммедом, толкователем желаний Аллаха?

   — Твой язык дерзок, твои вопросы непристойны! — взорвался Мустафа-ага. — Никто не вправе толковать волю Аллаха. Я сказал!

   — Не гневайся, почтеннейший, — смиренно произнёс Шафиров, — но тебе предстоит принять грамоту моего государя, в которой отвергаются все требования солнца вселенной, твоего падишаха, правящего с соизволения Аллаха, а именно возвращение Азова, Таганрога, Каменного Затона и прочих городков. А моему государю не хотелось бы вызвать неудовольствие, а может, даже и гнев падишаха. Государь Пётр Алексеевич поистине великий и могучий правитель. Ты мог бы поведать великому везиру, а если удостоишься, то и самому солнцу вселенной то, что увидел: развалины сильной шведской крепости, сокрушённой оружием его царского величества, равно и многих других крепостей. Под владычество России перешли обширные шведские земли по побережью Балтийского моря. По всей видимости, Аллах покровительствует моему государю, — закончил он с трудно скрываемой улыбкой.

   — Аллах не простирает своих милостей на неверных.

   — Это ничего не значащая случайность, — сухо отвечал Мустафа-ага. — И не намерен ничего рассказывать о победах твоего повелителя — пусть это сделается само собой.

   — Но это твой долг, почтеннейший! — вспылил Шафиров.

   — Мой долг всего лишь передать царскую грамоту министрам Высокой Порты. А если они соблаговолят, ответить на их вопросы. — Мустафа-ага оставался непроницаем.

   — Видя такую несправедливость, Аллах покарает тебя! — не сдержался Шафиров.

   — Всё в его воле, — смиренно отвечал турок.

О том, каков Мустафа-ага на самом деле, показали последующие события. В Каменном Затоне, перед отправлением в Стамбул, он достал из поклажи портрет, жалованный ему Петром, и, надругавшись над ним, бросил его под лавку. А министрам своим жаловался на всевозможные утеснения, якобы чинившиеся ему.

Пётр распорядился укреплять крепость Нарвы елико возможно и, обозрев работы, отбыл в Москву. В крепостце Вышний Волочок он задержался. Тому была важная причина. В своих странствиях он вглядывался в те места, где реки сближают свои русла. А ведь нет глаже дороги, чем река. Из города в город, из моря в море. Подчинивши себе Неву, возмечтал соединить её с Волгой. Обозрев все карты, он увидел, что это возможно. И указал прорыть каналы.

Теперь он осматривал работы, находя, что дело движется медленно.

   — Я всё промерял: выходит от Невы до Волги близ девятьсот вёрст. Соединению подлежат реки Тверца, Цна, Мета, Вишера и Волхов да озеро Мстино. Они, можно сказать, друг другу руки подают, сам Бог велел прорыть меж них каналы. Да ещё Дон соединим с Волгою. И моря — вот они! Балтийское, Чёрное, Каспийское. Придёт время, и присовокупим к ним Белое — чрез Онегу.

   — Ох, государь, — молвил сопровождавший его Головин, — где только руки найдутся для столь великих планов?

— Всех подымем, всю Русь перетряхнём! — задорно воскликнул Пётр. — Полагаю, и нынешние успеют оценить. А уж потомки-то наверняка...

Год 1704 близился к концу. Он был прожит достойно. И вот теперь предстоял торжественный въезд в Москву. Церемония была разработана заранее, сооружены Триумфальные ворота с фигурами Славы, Победы, Марса. Везли трофейные пушки, вели пленных офицеров во главе с комендантом Нарвы генералом Горном, фаворитом короля Карла.

Вот слова из донесения английского посла Витворта, отправленного тотчас после парада: «...мощью собственного гения русский царь, почти без посторонней помощи, достиг успехов, превосходящих всякие ожидания...»

На короткое время государь сделал остановку в пути. И все окрест остановились и огляделись. Фёдор Головин свиделся со своими сыновьями, а Пётр Шафиров - со своими сыном, дочерьми, супругою Анною, со всею многочисленной роднёю, Копьевыми и Веселовскими.

Пришло время заняться образованием младших, прежде всего сына Исая, которому только-только миновал пятый год. Правда, дед, изрядно одряхлевший, но отнюдь не духом, кое в чём преуспел. Занимался языками: немецким, голландским и польским. Языки в детстве прилипчивы, и чем раньше начать учить, тем успешней вязнут в детской памяти. Дед, Павел Шафиров, и сыновей покровителя и благодетеля своего Фёдора Алексеевича в языках натаскивал — самому Головину было недосуг: сновал, как нитка за утком, за государем.