Бронзовая чаша снова заняла своё место. Раввин постучал по её краю, и бронза отозвалась мелодичным звоном.

   — Шма, Исраэль, — провозгласил он. И люди нестройно откликнулись:

   — Шма, Исраэль, шма, шма!

   — Встретим же то, что нас ожидает, с подобающей кротостью, присущей нашему народу.

   — А что может нас ожидать, ребе? Что? — это выкрикнул один из тех, кто был на стене вместе с Берко и поляками. — Что, кроме рабства? Что может быть хуже этого?

   — Гнев Господа нашего, — ответствовал раввин.

   — Да ведь он только то и делает, что гневается на чад своих! — ожесточённо выкрикнул человек. — Этот наш Царь вселенной! Ему нет дела до нас, он оставил нас!

   — Не богохульствуй, Хаим! — строго отвечал раввин, тряся бородой, белой как мел. — На то Его воля. Тем щедрее будут Его милости, если мы покорно снесём посланные нам испытания.

Поднялся гвалт, начались перекоры. У Хаима нашлись сторонники, вознамерившиеся поднять бунт против Бога. В их числе оказался и Поэль.

«Эх, сюда бы Баруха Спинозу[5], — думал он. — Вот бы всех оторопь взяла. «Деус зиве Натура» — Бог есть Природа, — провозгласил бы он. И Ему нет дела до людей, до своего избранного народа. Ему нельзя приписывать деятельности. Бог больше времени, чем когда Он сотворил Адама... Когда мы говорим, что Бог одно ненавидит, а другое любит, то это говорится в том же смысле, в каком в Писании сказано, что земля извергнет людей и тому подобное. Бог ни на кого не гневается и не любит ничего так, как в этом уверена толпа, что довольно ясно из того же Писания».

Вот это евреи услышали из уст своего единоверца, за эти здравые суждения он и был проклят и изгнан амстердамскими раввинами. У него был славный предшественник в той же Голландии — Эразм Роттердамский. Услужливая память подсказала Поэлю нужный отрывок из Эразмовой «Похвалы глупости».

«Турки, это скопище настоящих варваров, притязают на обладание единственно истинной религией и смеются над суеверием христиан. Но куда слаще самообольщение иудеев, которые доселе упорно ждут своего Мессию и цепко держатся за Моисея...»

Он хотел бы всё это высказать перед народом. Чему же должно следовать, как не истине мудрецов? Достаточно того, что он, Поэль, владеет этой истиной и с нею соразмеряет свои поступки. Да, верно сказано: не мечи бисера... Не мудрствуй лукаво — ничья десница не коснётся тебя. Талмуд заповедал это. Он соблюдёт осторожность, и еврейский Бог прибережёт его до лучших времён. А вот наступят ли они для его племени — он в этом продолжал сомневаться.

Неожиданно сверху донёсся оглушительный визг:

   — Ша! — подпрыгнул ребе. — Что там у вас, женщины? Пожар? Гои[6]?

   — Ох, ребе, — послышался виноватый голос. — Такая большая мышь. И прямо под ноги!

   — Раз под ноги, — мудро рассудил ребе, — стало быть мужчина. — И тень улыбки тронула его губы. — И не мышь, наверно, а госпожа крыса. Пани крыса, — поправился он, — шановна.

   — Вы всё сказали, мужчина?

   — Ну пан, пан, — согласился ребе. — Его ясновельможность. Господь наш и в самом деле прогневается, если какая-то мышь, ну пусть даже крыса, отрывает сынов его от молитвы.

И он принялся бубнить священный текст: «Тебе, сатана, Господь грозит: тебе грозит Господь, избравший Иерусалим; не головня ли он, выхваченная из огня? Вот одр Соломонов, вокруг него шестьдесят витязей Израилевых, все они держатся за мечи, опытны в брани, у каждого меч на бедре от страха... Вот не спит, не дремлет страж Израиля... На помощь твою уповаю, о, Господи, на помощь твою уповаю...»

   — На помощь твою уповаю, — подхватили все. И Поэль покорно разверз уста, хоть и не уповал на помощь Господа.

«Вот, во имя Господа Бога Израилева: справа у меня Михаил, кто как Бог, слева Гавриил — Бог его могущество, спереди Уриил — Бог его свет, сзади Рафаил — исцели, Боже. А над головой у меня Шехина Божия».

   — Над головою у меня Шехина Божия, — глухо прозвучало под сводами.

   — Бойтесь же и не грешите. Размыслите в сердце своём и на ложе своём и утишитесь. Сэла!

   — Сэла! — подхватили все: одни — машинально, другие — с упованием, с надеждой.

И Поэль подумал: с надеждой. Надежда никогда не оставляла его народ. Да и с ним пребывала. Он надеялся, ибо был молод.

А надежда не оставляет молодых. Она остаётся с ними во дни радости и бед. А ещё она пребывала с ним потому, что его вело познание. Мир был бесконечен, и открытия следовали чередою, никогда не кончаясь. Один из иудейских мудрецов заповедал: перелистывай и переворачивай книгу Науки, в ней всё, ею зри, над нею старайся, седей, не отставай от неё, ибо нет ничего благотворней её. И помни: каково напряжение, таково и награждение... Будь лучше хвостом льва, чем головою лисицы. Когда враг твой падает — не радуйся, когда он спотыкается — да не ликует сердце твоё.

Ну где они там, где? Время немыслимо растянулось. Потому что нет хуже ожидания. В тебе растёт напряжение, оно набухает, не прорываясь. И каждый удар сердца всё слышней и всё больней.

Ожидание становилось непереносимым.

   — Надо послать человека, — сказал реб Аврум. Все закивали головами: послать, послать. Пусть высмотрит и доложит. Нет ли какой угрозы, нет ли казаков, этих кровожадных страшилищ.

Поэль встрепенулся.

   — Пойду я, — вызвался он. — Я знаю их язык, я попытаюсь узнать их намерения.

   — Они не захотят с тобой разговаривать, — засомневался раввин Залман-Лейб. — Они схватят тебя, они проткнут тебя пикой, отрубят тебе голову саблей.

«Если бы они знали, как полна эта голова, какой это кладезь премудрости! Так они меня не послушают. Скорей всего они скажут: жид, пошёл вон!»

   — Нет, пускай идёт, — сказал реб Аврум. — Именно такая голова там нужна. Он сумеет с ними договориться. Он уговорит их главного не трогать нас. Кто-нибудь должен когда-нибудь оставить нас в покое.

   — Он такой жидоватый жид, — возразил раввин, — жидоватый, пейсатый, в чёрном лапсердаке, под кипою.

   — Скинь лапсердак и кипу, Поэль, — продолжал своё реб Аврум. — Скинь! У кого-нибудь сыщется камзол.

   — А пейсы! — злорадно вымолвил раввин. — Куда он денет свой жидовский вид и курчавые пейсы? Я слыхал, что москали на дух не переносят жидов.

   — А кто их переносит? Ляхи? Они нас терпят корысти ради, — возразил Поэль. — Слышно, царь московский милосерд.

   — Не проще ли послать кого-нибудь из наших проныр? Вот хоть бы тебя, Янкель, — не отступался Залман-Лейб.

Янкель, обойдённый веснушками, как мухами, подросток, протискался вперёд и, дерзко глядя на раввина, бросил:

   — Я мигом.

И не успел тот и рта раскрыть, как он метнулся к двери и испарился.

   — Не дело это. — Поэль поглядел ему вслед, потом глянул на Залман-Лейба и повторил: — Не дело. Тут нужна основательность. Мальчишка — что он поймёт? Где они расположились?

   — Дождёмся его возвращения и тогда решим, — рассудил реб Аврум.

На том и порешили. Янкель, впрочем, не заставил себя долго ждать. Он явился через какой-нибудь час и так же стремительно ворвался в синагогу, как и исчез. Он запыхался, глаза его вращались, выражая крайнюю степень возбуждения.

   — Они копают могилу возле большого костёла! — выпалил он. — И ещё за стеной копают ляхи. Меня хотели схватить, но я удрал. Вот только нога... — И он воздел правую ногу, всю в ссадинах: возле большого пальца на ступне кровоточила рана.

   — Много их? — поинтересовался раввин.

   — Ой, много! Так много, что не сосчитать!

   — Вот и всё, что мы узнали, — усмехнулся Поэль. — А нам надо знать их намерения. Тут Янкель бессилен. Пойду я. У кого найдётся камзол, пусть мне одолжит.

   — Погоди, не торопись. Они хоронят своих мёртвых, и поляки — за стеной. Мы кое-что узнали, и это не без пользы. Они займутся оплакиванием мёртвых. Янкель, много могил?