— О, мейн Готт! — воскликнул доктор. — Это конец.

Дали знать царю. Он прослезился. Апраксину написал:

«...никогда сего вам не желал писать, однако воля Всемогущего на то нас понудила: ибо сея недели господин адмирал и друг наш от сего света посечен смертию в Глухове... Сие возвещает печали исполненный Пётр».

Жития Фёдора Головина было пятьдесят шесть лет.

   — Ох, не можу, не можу! — криком кричал истязуемый. — Помилуй, пане добродию...

   — Снимите его, — распорядился Головкин. — Скажешь ли, злоумышлял против гетмана?!

   — Ни сном ни духом не злоумышлял...

   — Ах, так ты упорствуешь! Поднять его снова. Да прижечь для разогреву.

И всё возобновлялось: стоны, крики, мольбы. Кровь, кровь, кровь.

   — Не довольно ли, Гаврила Иваныч? — нерешительно произнёс Шафиров. — Ведь оба стоят на своём.

   — Государь, ведомо тебе, указал допытаться, вот я и допытываюсь.

   — Допытаться бы и с другой стороны. Коли оба терпят мучительства яко каменные, поневоле берёт сомнение.

   — Государь, сам ведаешь, верит Мазепе как самому себе...

Пытали генерального судью гетманского уряда Василия Кочубея и полтавского полковника Ивана Искру. Их не привезли в Витебск скованными — они явились туда по доброй воле, чтобы обличить гетмана Мазепу в измене. И вот по воле царя угодили в застенок и на дыбу.

Головкин и Шафиров оказались в Витебске, поспешая за армией, во главе которой фактически стоял Пётр, а формально его полководцы Шереметев и Меншиков.

Витебск покорился Карлу. И пришлось его оттуда вышибать.

Впрочем, по Андрусовскому миру он перешёл к Польше, а с изгнанием Августа в него беспрепятственно вошли шведы. Российские войска выбили их оттуда. Город был предан огню, и завоеватели расположились в старом замке, соседствовавшем с древней Благовещенской церковью.

Василию Кочубею было шестьдесят восемь лет. Был он дряхл и едва держался на ногах. Искра был ещё крепок, ему было за сорок, но и он, поднятый на дыбу, стал заговариваться. Оба поначалу стояли на своём и обличали Мазепу по двадцати двум пунктам. Факты, приводимые или, требовали подтверждения. И кое-какие из них подтверждались. Но Пётр был совершенно уверен в Мазепе. Он не допускал и мысли, что гетман, более двадцати лет с верностью служивший России, может предаться Карлу. Доношения его были льстивы, исполнены уверений в преданности и жалоб, жалоб на всех и на всё.

Он забрасывал покойного Головина сетованиями на нищету, хотя был едва ли не богатейшим землевладельцем на Украине: на непокорных запорожцев, на происки старшины. Всюду ему чудились подкопы под его гетманство. Вот и в Кочубее он видел покусителя на гетманскую булаву. Он говорил генеральному писарю Орлику, правой руке Кочубея: «Смотри, Орлик, додержи мне верность! Ведаешь ты, в какой я у царского величества милости, не променяют там меня на тебя; я богат, а ты беден, а Москва гроши не любит, мне ничего не будет, а ты погибнешь».

Опасения мало-помалу перешли в страхи. Страхи росли, множились. А тут ещё пагубная страсть к крестнице своей Матрёне Кочубей, настигшая его на пороге шестидесятилетия. Надо же! Любовные письма его пышат жаром: «Моё сердце коханое! Сама знаешь, як я сердечно шалене (безумно) люблю вашу милость, ещё никого на свете не любил так...»

   — Напрасно государь так безоглядно доверился Мазепе, — неожиданно объявил Шафиров в самый разгар следствия. — Я имел случай говорить с ним. Глаза отводит, речь свою через меру сластит, норовит тебя обволокнуть паутиною лести. Покойный Фёдор Алексеич, мир праху его, говорил мне, что гетман ему тошен, да государь его привечает. Кавалериею апостола Андрея Первозванного увенчал в знак великого доверия и примерных заслуг его. А сии заслуги были больше на письме.

   — Пристойны ли речи твои, Пётр, — оборвал его Головкин. — Коли государь его жалует, нам ли с тобой держать противность? Я так думаю — отошлём их, Кочубея с Искрой, гетману в Батурин, и пущай сам судит. А мы с тобой, что за ними записали, речи их расспросные, отошлём государю.

   — А как он с благодетелем своим, гетманом Самойловичем поступил! — не унимался Шафиров. — Оклеветал его пред государем, и старика услали в Сибирь. Фальшив он, фальшив, а государь сего не видит. Помню: в Посольский приказ шли на него доносы один за другим. В одном говорилось: «Доколе же сего убийцу и на ваше царство наступника будете держать? Тех казнили, иных порассылали, а ему учинили поноровку и того ждёте, чтоб злодей свой умысел совершил». Похоже, дождались.

   — Брось ты это! — сердито выкликнул Головкин. — Наше дело — сполнять наказ государев, и мы его сполняем.

   — Молчу, молчу, — торопливо произнёс Шафиров.

Отослали скованных к Мазепе на верную смерть.

Так же, как отсылались к нему по приказу царя и другие изветчики. Пётр верил его фальшивым излияниям: «На вечную верность мою и радетельную услугу. Твёрдо и непоколебимо пребывати и стояти буду не точию до излияния крови, но и до положения главы моей, которую за превысокое ваше монаршеское достоинство отнюдь щадити не буду».

Игра казалась гетману беспроигрышной. Когда к нему явился посланец короля Станислава Лещинского с предложением передаться на его сторону, он ответил ему в том же высокопарном духе: «Не могут меня никогда ни стрелы, ни огонь разлучить от любви пресветлейшего всемилостивейшего государя моего». Напрасный труд! — и копию ответа своего отправил к Головкину, а тот — царю. К подобным уловкам он прибегал часто, создавая у Петра уверенность в своей верности. Получив такой ответ, эмиссар короля люблинский воевода Тарло был обескуражен. Но король, находившийся в тайных сношениях с Мазепой, знал истину.

Меж тем Мазепа продолжал засыпать письмами царёвых следователей Головкина и Шафирова. И Шафиров впал в смущение. Фальшив-то он фальшив, но не до такой же степени, чтобы перекинуться на сторону польского короля и его покровителя короля шведского. Если бы он задумал недоброе, то не разливался бы соловьём столь верноподданнически, а вёл бы дело к концу. Особенно если чувствовал за своей спиной шведского короля с его сильным воинством.

Пётр Павлович впал в основательное смущение. И делился с Головкиным — вскоре им предстояло тянуть одну упряжку: Головкину стать канцлером, а Шафирову — вице-канцлером.

— Наш государь сердцевед. Того не может быть, чтобы он ошибался, — подвёл итог своим сомнениям Шафиров. — Скорей всего ошибаюсь я, и гетман просто природный льстивец. Таковое обхождение надо ему для того, чтобы задабривать всех своих завистников. А их у него, полагаю, множество.

Гаврила Иванович согласился.

Ошибался, и ещё как ошибался! Но ведь ошибался и государь. И его полная убеждённость в верности и неподкупности Мазепы поневоле передалась его министрам. А гетман тем временем внутренне ликовал. Он получил подтверждение от самого короля польского Станислава Лещинского, что будет пожалован в князи и станет самостийным правителем воеводств Витебского и Полоцкого.

Мало даёт, мало; гетман рассчитывал на большее. Но зато у него были могущественные, как ему казалось, гаранты: два короля — шведский и польский. Главное же — то, к чему столь долго стремился, что было его постоянной мечтой: быть хотя бы по внешности самостоятельным государем. Чтобы подданные обращались к нему со словами: ваше государское величество, либо хотя бы так: ваша светлость, а не так, как теперь: ясновельможный пан, пан гетман.