— Ой, много!

   — Ну да, осада была долгой. А костёлы — их бывшие церкви, — подытожил раввин. — Павших в бою принято хоронить возле храмов.

   — Только не у нас, — возразил реб Аврум.

   — Долготерпеливый лучше сильного, говорил Бен-Зома, а побеждающий собственный дух лучше завоевателя, — провозгласил Поэль, и все оборотили к нему лица, ибо знали, что его устами говорят библейские мудрецы: ведь он приобретал ум от всех своих учителей и наставления из книг. — Кто всех сильнее? Укротитель собственных страстей. Кто всех почтенней? Всех сам почитающий. — Произнеся это, он глянул на раввина, но тот оставался невозмутим.

И тогда реб Аврум по праву старейшины с важностью произнёс:

   — Без мудрости нет страха Божия, без страха Божия нет мудрости. Без ума нет справедливости и познания. Он должен идти и пусть идёт. Я сказал.

Поэль двинулся к выходу, но у двери обернулся. Десятки глаз были устремлены на него. Он читал в них надежду. Но вдруг всеобщее внимание оборотилось на пёструю яркую бабочку. Как видно, она залетела с Янкелем. И теперь билась о стекло ближнего окна. Не найдя выхода, она обратила свой прихотливый прерывистый полёт к другому окну и стала биться о него, теряя пыльцу и яркость.

«Не так ли и мы бьёмся в поисках выхода к свободной, лучшей жизни? — невольно подумалось ему. — А наш удел — плен. Долго ли так будет»?

Он вышел и направился к Соборной горе — центру города. Улица была пустынна. Ноги мягко ступали по траве. Картина была мирной. Но когда он свернул на Торговую, война явила ему свой истинный лик.

Лавки, хозяевами которых были смоляне — как христиане, так и его единоверцы, — были разгромлены, двери сорваны с петель. Языки пламени лениво лизали упавшее дерево. Лошадь, задрав ноги в предсмертной конвульсии, лежала на боку возле одной из них. И здесь, как ни странно, было безлюдно: ни мародёрам, ни хозяевам тут нечего было делать.

Могучая Фроловская башня гордо вздымала свой шпиль, словно намереваясь проткнуть само небо. В широком сводчатом проезде, опираясь на пики, стояли стрельцы. Они не обратили на Поэля никакого внимания. На самом верху, на смотровой вышке, похожей на птичью клетку, тоже виднелись головы стрельцов.

Более всего народу, притом вооружённого, конного и пешего, толклось возле церкви Иоанна Богослова и палат епископа Льва. И церковь, и палаты, обращённые поляками в костёл, были теперь, как видно, заняты московскими людьми. И Поэль без колебаний направился туда.

Его остановил стрелецкий голова.

   — Жид! — со странным изумлением воскликнул он. — Куда прёшься, жид, жидок? Э, стой! Не понимаешь по-нашему?

«Камзол не помог. Распознали-таки», — огорчился Поэль.

   — По-вашему понимаю, — ответил он запинаясь.

   — Ишь ты! — восхитился голова. Как видно, он был человеком весёлого нрава и чувствовал себя свободно, как чувствует себя победитель в завоёванной стране. — И что тебя сюда нанесло? Тут вашему племени делать нечего. Тут стоит наш воевода. Боярин Богдан Матвеевич Хитрово. Али ты к нему с подарком?

   — Дело у меня к нему, дело.

   — А важное оно? Хорошо говоришь нашим языком. И как это ты выучился?

   — Я на многих языках говорю.

   — Ишь ты какой резвый. Ну да ладно, ступай к боярину. Авось приглянешься. Эй, пустите жидочка к боярину, при нём оружия нету. Стало быть, мирный он. Говорит, дело к нему.

Стрельцы были на покое. И вид у них был не грозный, а скорее добродушный. Кончилась долгая осада, дан роздых, чего ж злобиться. Они — победители. Бердыши, копья, пищали поклали, пушки с возов глядели мирно, лошади у коновязей хрупали сенцо, видно, свежее, успели накосить да завялить.

Глядели на него с любопытством, беззлобно, оборачивались вслед.

В полутёмной прихожей его остановил сотский в малиновом кафтане с позументом,

   — Кто таков? — щурился он. Рябоватое лицо его с кургузой бородкой изображало строгость. — Чего надоть?

Присмотревшись, он удивился.

   — Отколь такой взялся? Здесь воевода боярин Хитров. Он от царя-батюшки к вашему народцу приставлен. Али ты с делом каким?

   — С делом, пан добродею, с делом.

   — Ну ступай тогда, коли с делом. Да гляди, боярин наш крут. Не накостылял бы...

Не отвечая, Поэль отворил массивную дубовую дверь. Прямо напротив за большим прямоугольным столом — такие бывают в трапезных — восседали трое. Они бражничали.

Стол был уставлен блюдами с жареной дичиной, ендовами[7] с моченьями, ковшами с брагой.

   — Кто пожаловал! — поднялся тучный в распояску мужик, на вид эдак лет сорока с лишком, сивобородый, насупленный, как показалось Поэлю. Черты его лица были словно вытесаны топором: грубые, резкие, неким контрастом к оплывшему телу.

Поэль несколько растерялся. Разумеется, он не рассчитывал на радушный приём, здесь можно было ожидать чего угодно, даже скорого суда со смертным приговором. Но он взял себя в руки, низко поклонился и вымолвил самым елейным тоном:

   — Як вашей ясновельможности, пан воевода. От местного жидовского кагала[8]. Мы готовы служить вам верой и правдой.

Мы располагаем мастерами разных ремёсел, весьма искусными в своём деле. Мы бьём челом его царскому величеству и великому князю Алексею Михайловичу, милостивому нашему господину и повелителю...

Боярин таращился на него, челюсть отвисла, изо рта ползла струйка слюны. Весь он был удивление, как давеча стрелецкий голова.

   — Отколь ты такой речистый взялся? — наконец вымолвил он. И ведь вправду жидок. Ну скажи на милость, отколь такой речистый? — повторил он. Его сотрапезники тоже поднялись и уставились на Поэля.

   — Я, ваша боярская милость, учен российскому языку. — Поэль вполне оценил изумление боярина и понёсся вперёд, желая усилить его. — А ещё многим языкам европским: голландскому, немецкому, польскому, шведскому, латынскому.

   — Ишь ты! — Боярин был изрядно под хмелем, а потому чувства свои выражал непосредственно. — Ишь ты, сучий сын. Жид, небось, — в палате было полутемно, — ясное дело. В вашем племени есть головастые, есть. Слыхал. А видать не приходилось.

   — Забыл, боярин, — напомнил ему кряжистый мужик в кафтане нараспашку. — У его царского величества доктор жидовин, именем Данило фон Гаден, Данило Жидовин. Зело искусен в своём деле, как сказывают.

   — Верно, брат, верно, запамятовал я. Я тебе вот что скажу, жидок. Государь наш великий повелел: всем смолянам присягать на верность его государскому величеству и Московскому государству. А кто сей присяги избегнет, тому разрешено со всем скарбом выйтить за пределы Смоленска на все четыре стороны. Ежели ваша братия согласна присягать великому государю, то милость его пребудет над вами. Ну а коли нет — сам понимаешь... — И он развёл руками.

   — Мы все с великою радостью присягнём милостивцу нашему, великому государю всея Руси Алексею Михайловичу, — торопливо подхватил Поэль, — и на письме, и изустно, как повелишь, боярин.

   — Ну вот и хорошо, вот и ладно, — довольно протянул боярин. — А кличут-то тебя как, жидок?

   — Поэль, ваша милость.

   — Павел, стало быть. А скажи, Павлуха, голова да два уха, пойдёшь ты ко мне в службу? Не обижу.

Предложение было столь неожиданно, что Поэль на мгновение лишился дара речи. Но сообразив, что медлить с ответом неуместно, пробормотал:

   — Как не пойти, пойду.