— Оттого, граф, что интересы моего государства побуждают меня иметь опору на южных морях.

   — Но вы же обладаете громадной территорией, за вами целая страна света — Сибирь.

   — Страна-то страна, — досадливо отвечал Пётр, — но нищая и выхода не имеющая.

   — Как так? — подивился граф.

   — А вот так: вход из Европы есть, а выхода нету. А мне надобен выход морской в европейские страны, равно и в азиатские.

   — Что ж, решайте свои проблемы сами, — любезно отвечал граф. — Мы не в силах вам помочь. Да, могу признаться, мы ведём переговоры с министрами Оттоманской Порты, преследуя притом преимущественно коммерческий интерес. Ибо как вам, наверное, известно, Оттоманская империя была в недавние времена основным торговым партнёром нашего государства. Терять столь выгодный рынок было бы неразумно.

   — Ну да, — ехидно вставил Пётр, — сей рынок есть рынок прибыльной торговли турок христианскими рабами.

   — Мы всячески препятствуем такой торговле, — холодно, погасив неизменную улыбку, отвечал граф. — И тратим немалые средства для выкупа христиан из неволи. В том числе и ваших единоверцев.

   — Мне это неизвестно. А известно мне другое: мы чрез послов наших шлем меха патриарху константинопольскому на означенный выкуп, и многие десятки наших людей получили чрез то свободу.

Разговор не получался. Головин со своим секретарём не дерзали вмешаться, хотя у них были кое-какие соображения. Государь не оставлял надежды переломить позицию цесарской стороны на аудиенции у императора. Но уж ему было ясно, что за спиной императора не мощь, но мощи. Он так и выразился в разговоре с Головиным после переговоров с канцлером:

   — Они робеют, ибо были не раз биты турком. Нету у них мощи, одни токмо мощи, — и захохотал. — Будем воевать с турком за Керчь, — подвёл он итог. — Иначе не остудить крымчаков. А они лезли и будут лезть в наши пределы. Токмо нынешний год мы уже проездили, станем готовиться в будущем году. Весна да лето для войны способней иных времён. А нынешнее лето застало нас в Вене — эвон как.

По правде сказать, Петру не очень-то верилось, что император Леопольд пойдёт на попятный. Из донесений резидента и посла явствовало, что Леопольд предоставил все полномочия для ведения внешнеполитических переговоров своему канцлеру графу Кински. И что сетования на нарушение договорённости меж христианских государств о неведении сепаратных переговоров с султаном, с Портою ни к чему не приведут.

   — Он слабак, этот император. Бежал, задрав штаны, из Вены, когда везир с двухсоттысячным войском к ней подступился. Бросил свои пожитки и своё войско на графа Штаремберга, а тот на Яна Собеского. И говорить, небось, не захочет.

Так оно и вышло. Цесарь оказался цесарем лишь по званию. На самом деле ничего цесарского в нём не было. Царь был предупреждён, что он должен рассчитывать лишь на визит вежливости и что никаких политических переговоров быть не должно.

— Чёрт с ним, — резюмировал Пётр и отправился по своему обыкновению в кунсткамеру. Потом в город Пресбург — не мог его миновать. Крепость как крепость. А вот собор — это шедевр.

Съездил и в курорт Баден-Баден, окунался — и не раз — в тёплый серный источник, правда, мелковато там ему было, но ощутил его целительную силу.

А потом был Арсенал — ну как же без него, театр с итальянской оперой, показавшейся, впрочем, Петру скучной.

Пышно отпраздновали тезоименитство в день святых Петра и Павла, то бишь 29 июня: «...того ж числа ввечеру были огненные потехи, огни и верховые ракеты, и устроен был фейерверк в ракетах словами: «Виват царь Пётр Алексеевич!», и стреляно из 12 пушек многажды» — так было прописано в «Триаде».

Ещё прежде было уговорено с королём Августом II Сильным об установлении меж них дружбы и союзничества. А посему король отправил в Вену своего доверенного генерала Карловичи. Эти переговоры велись в полной тайности, притом так ловко, что саксонца никто не опознал. Бумаг никаких подписано не было, однако Пётр на Августа положился и дружбу с ним поддерживал, доколе не убедился, что к Август вовсе не Август, а пустышка при титуле и власти. Не это было узнано чрез годы.

Более ничего полезного не совершилось, и Великое посольство стало готовиться к отбытию из Вены. Впереди была опять же Венеция. Оттуда уже было оповещено, что царскому кортежу готовится торжественная встреча. На границе Венецианской республики дож — её правитель — распорядился подготовить особые кареты и воинский эскорт. Всё это пышное шумство уже успело осточертеть царю. Но положение обязывало, и он смирился.

«Июля в 15 день пришла с Москвы почта, отпущенная июня 17 числа, на которой присланы письмы о воровстве бунтовщиков-стрельцов», — эта запись в юрнале резко изменила намерения Петра. Он отправил князю-кесарю короткую грамотку: «...письмо твоё, июня 17 дня мне отдано, в котором пишешь... что семя Ивана Михайловича растёт, в чём прошу быть вас крепким; кроме сего, ничем сей огнь угасить не можно. Хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела, однако сей ради причины будем к вам так, как вы не чаете».

И вместо юга лошади поворотили на север. Началась бешеная гонка.

Это Шеину. Боярину Шеину Алексею Семёновичу. Возглавил он войско московское и повёл под Воскресенский монастырь, где стояли мятежные стрельцы.

А пока оно брело, воздымая пыль ногами и копытами, пока бояре на всякий случай — то ли пожарный, то ли бунташный с непременным пожаром — поразъехались по своим вотчинам, подмосковным и иным, по Москве ползли слухи один другого сердитей. Говорили, что и патриарх, и некоторые архиереи стали на сторону мятежников. Потому-де государь отшатнулся от православной веры и предался иноземцам; оттого в народе брожение, в войске стрелецком тоже, что донские казаки, соединившись с запорожскими, поднялись и двинулись к Москве. А ведёт-де их сам пан гетман Мазепа. И клянут они на чём свет стоит иноземцев, кои царя совратили, и грозят всех их извести и домы их сжечь, а ненавистный Кокуй, волчье логово, их смести с лица земли, а место то распахать и засеять, дабы и памяти не осталось.

Вместе со слухами ползли страхи, и все, у кого был повод опасаться, позапирались на замки и запоры, позадвигали засовы и щеколды. Известно: у страха глаза велики.

Павел Шафиров тоже запёрся в своём дому, уговорившись прежде с греком Николаем Спафарием оповестить друг друга, если опасность надвинется.

Казалось бы, чего опасаться Спафарию. Он был православный, греческого исповедания. Однако сообща рассудили: стрельцы народ тёмный и не станут разбираться. Для них он всё едино иноземец и вдобавок чернокнижник — какие-то там книги стряпает мудреные — не поймёшь чего.

Павел пробовал молиться, несмотря на своё неверие. Начал с Иисуса Христа. Просил его защитить чад и домочадцев, изъявлял готовность сам пострадать за них. Однако никакого знака, что молитва принята, не последовало, хотя ждал он довольно долго. Потом обратился к Саваофу с теми же просьбами. И опять ничего, полное безмолвие.

Икон у него в дому было достаточно. Была и Богородица с младенцем Иисусом. Чин у неё был: Утоли моя печали. Очень нравился Павлу этот образ. Была ещё и Умиление. И хотя, глядя на неё, полагалось умиляться, он сего чувства не испытывал.