А вот Утоли моя печали действовала на него умиротворяюще. Была в ней какая-то утешительность, тихая и нежная скорбь. Так она пленяла его, что иной раз он прикладывался к её лику сухими губами. Говорили, что икона эта письма суздальского, тонких суздальских изографов, и что возраст у ней почтенный.

Павел долго простаивал перед нею. Иной раз казалось ему, что уста её задвигались, и он жаждал и ждал услышать её божественное слово. Но потом опоминался, понимал: слишком напрягал глаза, оттого и дрожание. От напряжённого ожидания слова. Слово должно било исторгнуться из сжатых уст.

Ожидание было напрасным. Уста не размыкались. Слово — желанное, жданное — не звучало. Взгляд, казалось, обещал нечто. Но и обещание это не исполнялось.

Не снизойдёт ли Яхве — бог жидов, его былых единоверцев? Ведь он должен исполниться милости к бывшему сыну богоизбранного народа. Ясно, он отринул перекрещенца. От него, естественно, нечего было ждать и не на что надеяться.

Ну кто-де, кто же подаст наконец знак, что молитва услышана и что помощь будет подана?

Да никто не подаст помощи. Ибо уши божеств отклонены от людей и скотов. Они там, наверху, заняты, как видно, своими делами, непостижимыми для человечества с его несметными пороками. В который раз Павел убеждался в этом, жизнь его продлилась далеко за середину, и вот оно уже рядом — дряхлое старчество.

Снова и снова размышлял он над бытием богов. И всё глубже и глубже проникала в него мысль об их земном происхождении. Оказывается, жрецам было проще всего объяснить непознанное вмешательством Вседержителя, Всемогущего и Всесущего. Он снова вспомнил изречение одного из столпов христианства, именем Тертуллиан: «Верую, хоть и абсурдно!»

Абсурдно думать, будто иконописный Бог вдруг сойдёт со своего изображения и станет творить чудеса. Абсурдно ждать от него слова, а тем более пророчества. Бог, разумеется, нужен. Он нужен прежде всего его слушателям. Он нужен отчаявшимся людям, у которых не осталось другого прибежища. Он нужен светской власти, дабы держать в узде подданных своих. Он нужен для того, чтобы держать людей в страхе. В страхе Божием!

Павел устал от этих размышлений. Они то и дело затопляли.

Помощь могла прийти только с земли. Её могли принести только человеческие руки. Шеин и Гордон. Павел повторял слова своего духовного отца: да приидет одоление над супостатом!

— Да приидет одоление над супостатом! Да приидет... — Он повторял и повторял эти слова, втайне надеясь, что у них есть достойные исполнители.

Они были. Медленно двигалось воинство к Воскресенскому монастырю, где, по одним сведениям, стояли, а по другим — окопались мятежные стрельцы, четыре полка, из коих уж бежали самые благоразумные либо самые трусливые.

Воскресенский монастырь был избран стрельцами неспроста. Это было детище мятежного же патриарха Никона, его Новый Иерусалим. Мощны его стены, не пробить их ни ядром, ни тараном, укроют они многотысячное войско бунтовщиков. Да и бунтовщики ли они, если разобраться по справедливости? На Москве у них семьи — жёны и детки малые, престарелые родители, с ними они более года не видались. На Москве был у них и прокорм достойный. А ныне они страждут в холоде либо в жаре несусветной да в голоде. Доколе будут держать их в нелюбимой стороне, вдалеке от родного дома?! Нету мочи терпеть! — вопили они, вопили — стенали, однако ещё не помышляя о бунте. Бунт явился тогда, когда Ромодановский стал приневоливать их. Просились они в Москву хоть ненадолго, повидать своих детишек, переспать с жёнами, наконец. На что им естество дано? Сколь можно жить без бабы? Это бояре должны понимать!

Бояре, однако, знать ничего не хотели. Не хотели мирволить стрельцам. Войско они или не войско? Должен быть для них устав? Войско обязано беспрекословно повиноваться своим начальным людям.

Сколь можно?! Сколь можно терпеть гнёт боярский? Гнёт иноземца поганого Францка Лефорта?!

Взгромоздился на бочку Артёмка Маслов, вынул из обшлага бумагу, потряс ею. Близ него сгрудились свои — сотня.

   — Чти, Артёмка! — стали кричать: раз бумага, стало быть, в ней нечто важное. Бумаги без важности не бывает.

   — Во, благодетельница наша царевна Софья Алексеевна, из затвора своего отписала нам. Была она правительницей — мы и горя не знали. Государством правила мудро, иноземцев не жаловала, а жаловала нас, стрельцов. И князь Василий Васильевич Голицын был к нам благосклонен.

   — Ведомо нам, ты чти, чти! — вскрикнули из толпы.

Артемий развернул бумагу и стал читать:

«Ведомо мне учинилось, что ваших полков стрельцов приходило к Москве малое число; и вам бы быть к Москве всем четырём полкам и стать под Девичьим монастырём табором, и бить челом мне идтить к Москве против прежнего на державство; а ежели бы солдаты, кои стоят у монастыря, к Москве пускать не стали с ними бы управиться, их побить и к Москве быть; а кто б не стал пускать с людьми своими или с солдаты, и вам бы чинить с ними бой».

При последних словах заревела толпа в один голос:

   — М-а-атушка! Государыня наша!

   — Ну как, братцы? — крикнул Маслов.

   — Пойдём!

   — Всех побьём!

   — Изрубим иноземцев в куски!

Однако биться с солдатами, по зрелому размышлению, раздумали: несходно-де. А порешили сначала послать ходока в Москву разведать, чем солдаты дышат да не хотят ли быть со стрельцами заедино против бояр да чужеземцев. Солдаты тоже народ подневольный, глядишь — и сами возмутятся.

Вызвался стрелец по кличке Пузан. У него и в самом деле брюхо из кафтана выпирало. Да только вернулся он ни с чем. Братки-солдаты из Бутырской слободы сказали ему: вы как хотите, мы сами по себе, и нам бунтовать неможно, нас всего лишат.

Тырк-мырк, туда-сюда, из ворот в огород, из огорода в рот. Куда деваться? Двинулись было, ощеря пики, сажен с сотню прошли и встали, а потом и назад похиляли.

Тем временем царское войско во главе с воеводой Шеиным при генералах Гордоне да князе Кольцове-Масальском не шибко, не торопко, а приблизилось к Воскресенскому монастырю.

Стрельцы окопались за рекой Истрой — архимандрит за стены их не допустил. Объявил: гнев государев и так над нами довлеет, примем вас — он ещё пуще разгорится.

Стрельцы били челом Шеину. Терпели-де они всякую нужду, а ныне мочи нет терпеть. Изгалялся над ними воевода Ромодановский всяко, селил по сто пятьдесят человек на одном подворье, велел отобрать всё оружье, припас, даже знамёна, а коли станут поступать по не его — коннице рубить безо всякой пощады.

В лагерь стрельцов отправился Пётр Иваныч Гордон. Но ему там веры не было, сколь ни упражнялся он в красноречии, сколь ни называл бунтовщиков безумцами, коим не избежать гнева государева. Он-де и так на них злобится по старине их, а ныне никак не стерпит. Болтаться-де им на виселицах либо лишиться голов на плахе.

Но Гордон был ошикан. Нехристь-де он, с Лефорткой заодно, а мы свою волю соблюдём и на Москве побываем, хоть душу отведём. А потом пойдём куда пошлют, хоть на край земли.

Отправил боярин Шеин к стрельцам другого уговорщика, чисто русских кровей, князя Ивана Михайловича Кольцова-Масальского, подлинного генерала. Открыл было князь рот, дабы начать свои уговоры, как встал перед ним десятник Василий Адрианович Зорин, дюжа уважаемый всеми, и князь рот захлопнул. А Зорин стал читать жалобное челобитье:

«Бьют челом многоскорбие и великими слезами московские стрелецкие полки: служили они, и прежде их прародители, и деды, и отцы их великим государям во всякой обыкновенной христианской вере, и обещалися до кончины жизни их благочестие хранити, якоже содержит святая апостольская церковь; и, будучи под Азовом умышленном еретика, иноземца Францка Лефортка, чтобы благочестию великое препятствие учинить, чин их московских стрельцов подвёл он, Францко, под стену безвременно, и ставя в самых нужных в крови местах, побито их множество; его ж умышлением делан подкоп под их шанцы[36], и тем подкопом он их побил человек с 300 и более. Его же умыслом на приступе под Азовом посулено по 10 рублёв рядовому, а кто послужит, тому повышение чести, и на том приступе, с второю сторону они были, побито премножество лутчих, а что они, радея ему, великому государю, и всему христианству, Азов говорили взять привалом, и то он оставил. Он же, Францко, не хотя наследия христианского видети, самых последних из них удержал под Азовом октября до 3 числа. А из Черкасского пошёл степью, чтоб их и до конца всех погубить, и идучи ели мертвечину, и премножество их пропало. Азов привалом взяли и оставлены город строить, и работали денно и нощно во весь год пресовершенною трудностию. И из Азова... велено им идти в полк к боярину и воеводе князю Ромодановскому... и они радея ему, великому государю, в тот полк шли денно и нощно, в самую последнею нужду осенним путём, и пришли чуть живы; и будучи на польском рубеже, в зимнее время в лесу, в самых нужных местах, мраком и всякими нуждами утеснены служили, надеясь на его, великого государя, милость. Они же слыша, что в Москве чинится великое страхование и от того городи затворяют рано, а отворяют часу в другом дня или в третьем, и всему народу чинится наглость; им слышно же, что идут к Москве немцы, и то знатно последуя брадобритию и табаку во всё совершенное благочестия ниспровержение».