— Понять — значит простить, — подытожил Пётр. — Его вины не вижу, а он слуга усердный и верный.

Шереметев отвечал:

«Бог видит моё намерение сердечное: сколь есть во мне ума и силы, с великою охотою хочу служить; а себя я не жалел и не жалею».

Так оно и было: Шереметев показал себя расчётливым, трезвым военачальником. Он не желал рисковать людьми да и собою, если видел зряшность этого риска. Он добывал победу тогда, когда видел свой верх.

Борис Петрович был старше государя на двадцать лет. И это обстоятельство, надо полагать, наложило отпечаток на его натуру: он называл себя в шутку мужем перезрелым. Жизнь его состояла из целой цепи значительных событий, приуча его к осмотрительности и взвешенности.

Ещё при царе Фёдоре Алексеевиче пожалован был он за верную службу в бояре, а в правление царевны Софьи Алексеевны получил звание ближнего боярина за споспешествование заключению вечного мира с Польшею и союзного трактата с римским императором и польским королём. Во время первого Азовского похода поручил ему Пётр отвлечь на себя турок и татар по Днестру, и действительно он разорил их крепостцы по берегам этой реки. Пётр его оценил и два года спустя направил с рекомендательными письмами к императору Леопольду, к папе римскому, к венецианскому дожу, а также к гроссмейстеру Мальтийского ордена. Сей последний поручил ему начальство над мальтийским флотом, готовившимся выступить против турок. Сражения, однако, не последовало, но Шереметев был пожалован в рыцари и награждён Мальтийским крестом.

Такой у него был послужной список, когда началась Северная война со Швецией. Нарва стала его крещением и горьким испытанием, хотя он осуждал герцогскую диспозицию. Но ему не вняли, и вот теперь предстояло смыть тот позор.

Надо полагать, Пётр верил в него, когда назначил главнокомандующим войском в Лифляндии и более того, наградил его высшим чином генерал-фельдмаршала.

Близился порог нового, 1702 года. Служба лазутчиков — она была поставлена Шереметевым превосходно — донесла: близ мызы Эрестфер расположился генерал Шлиппенбах со многими тысячами войска. Этот Шлиппенбах был старый знакомец — от него много претерпели. И вот представился случай отмщения за всё.

На этот раз Шереметев был уверен в успехе: меж ним и Шлиппенбахом ничто, кроме зимы со снегами да молчаливого леса, не стояло.

Прозвучала команда: аларм! Тревога! В ружьё! По коням! Ничего, что снег был глубок, что мороз обжигал, ничего, что шведа было много, много больше, чем русских, — жажда отмщения была сильней. И главное — Шереметев чувствовал себя хозяином положения. Повторим: меж ним и Шлиппенбахом ничего не стояло — ничего и никто: ни герцог де Круи, ни сам царь Пётр.

Рубка была жестокой. Фузилёры[43] оставили свои фузеи[44] и пошли врукопашную. Артиллерия не поспевала — увязла в снегах. И поначалу шведская картечь косила людей. Но потом ей заткнули рты, и пошла кровавая потеха. Шведы побежали. Некоторые — в чём были после празднования Рождества. Шлиппенбах унёс ноги за стены Дерпта, некогда русского Юрьева.

Когда весть о разгроме Шлиппенбаха с его восьмитысячным войском дошла до Москвы — о многих трофеях, о пленных шведах, о знамёнах и штандартах, пушках, — там сделалось безмерное ликование.

Палили из пушек, трезвонили в колокола. Выкатили бочки с вином, с медовухою — пей не хочу! На стенах Кремля развевались трофейные знамёна.

   — Можем шведа бить! — радовался Пётр.

   — Ещё как можем. И будем, — предрекал Головин. — Всё у нас впереди, государь.

Пётр вызвал поручика Александра Меншикова:

   — Скачи к Шереметеву. Возложи на него кавалерию Андрея Первозванного — четвертую по счету, и мою персону в золоте. Равно вот тебе казна: всем солдатам, кои были в сражении, по рублю серебром. Да ещё фельдмаршальский жезл не забудь.

Меншиков взвесил жезл на ладони. Серебро оттягивало руку.

   — Эх, мне бы дослужиться! — воскликнул Алексашка.

   — Успеешь — поспеешь, — отозвался Пётр. — Всё у нас впереди.

— Мы сожжём Архангельск — я слышал, что там и мостовые деревянные, и весь город деревянный, и снабжение России припасом заглохнет. — Такими словами король шведов Карл напутствовал своих капитанов. Самых доверенных, самых, по его разумению, твёрдых, отважных и предусмотрительных. — Вас ждут награды и почести. А потом горящий город — это великолепное зрелище. Им наслаждался в древности римский император Нерон. Жду от вас подвига, — закончил он и отпустил их.

Капитаны двух фрегатов и яхты отправились в плавание. Яхта должна была стать брандером — зажигательным судном. Итак, им предстояло сжечь весь город с его домами, верфями, складами и припасами, с его кораблями и причалами.

Задача была непроста, ох как непроста. Это только в уме юного короля она представлялась несложной и легко исполнимой. Король плохо знал жизнь, можно сказать, он не знал её совсем. Она была вычитана им из по многих книг и внушена рассказчиками-сказочниками. Однако скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Да ещё такое, как сожжение целого города, протяжённого на несколько вёрст.

В недалёком своём детстве король Карл любил играть в солдатики. Их у него было предостаточно. Он прихотливо передвигал их, и всё, что задумывал, легко удавалось. Вражеское войско сметалось одним мановением руки.

— Победа! — вскрикивал Карл, и ему вторило эхо дворцовых покоев. Он не встречал сопротивления ни в ком и ни в чём — всё-таки наследник престола. И возросши, продолжал думать, что не встретит сопротивления и в живой жизни.

Жизнь, однако, оказалась жёстче, хотя... Хотя мальчишеская убеждённость Карла помогала ему на первых порах одерживать лёгкие победы. Он рано понял цену неожиданности и являлся с войском там, где его не ждали. А раз не ждали — не могли оказать сопротивления.

Впрочем, его отличали сметливость и быстрота ума. Это тоже было ценное качество. Но тоже на первых порах, пока противник не разгадывал манёвра. А если разгадывал, шведы были биты. В этом, кстати, быстро разобрался умудрённый летами Борис Петрович Шереметев. После Эрестферской победы последовала победа у Хуммули и многие другие помельче.

Однако стало ясно: хвалёных шведов, славившихся на всю Европу выучкой и стойкостью своих солдат и проницанием своих генералов, можно побивать. Пётр же решил: можно и нужно.

Втайне он почёл благом то, что Карл усмотрел своего главного врага в Августе, пусть и Сильном. Москве нужна была передышка, длительный антракт после Нарвы. Пришлось собирать силы и средства для грядущих битв, и Фёдор Головин укреплял его в этом и принимал разумные меры во имя будущего, притом очень и очень близкого. Собственно, его уже нельзя было считать будущим: оно было ощутимым, во плоти настоящим и наступало на пятки царю и его приспешникам.

Пока два фрегата и яхта крались по Белому морю к Архангельску. Один из капитанов, Маршельд, уже знал этот путь, потому что торил его в прошлом. Однако лоции у него не было, и вход в прихотливое устье Двины — прихотливей, нежели все знакомые ему устья, — был ему плохо знаком. Он знал только, что там есть отмели, опасные для морских глубокосидящих судов: сядешь и не встанешь. Воды эти считались опасными для мореходов, и шведы на первых порах двигались, можно сказать, ощупью. Но вскоре...