Во втором пункте содержалось требование выделить Польше на нынешний год ни много ни мало два миллиона злотых. Отвечая на него, Головин с трудом сдержал себя: непомерность сего была просто возмутительна. Можно ли было сравнивать усилия России, её вклад в войну со шведом с польскими? Тем более что польское войско в числе обещанных по договору 48 тысяч было до сей поры даже не собрано. «Как и половины оного числа нет ныне в наличности, — сдержанно отвечал он, — то никто не может принудить Россию столь тяжкими иждивениями тщетно разоряться».

В третьем пункте содержалось требование возвратить Белую Церковь и прочие малороссийские города, взятые полковником Палеем.

Пётр ценил Палея, его непримиримость и отважность и не хотел бы его ущемлять. Поэтому он поручил Головину ответить уклончиво, «хотя к крайнему Малороссии убытку. Но должны быть прежде прощены тамошние жители».

Вздорность четвёртого пункта была совершенно очевидна: поляки требовали отдать им все города, взятые Россией в Лифляндии.

   — Пошли их знаешь куда! — вспыхнул Пётр. — Ещё пирог не был испечён, а уж они требуют отдать им половину. Ничего себе союзнички: Август в бегах, потерявши польскую корону, в Варшаве воссел Станислав Лещинский, а у них гонора ничуть не убавилось. Поставь их на своё место!

   — С осторожностью, государь, с осторожностью, дабы их не оттолкнуть. Тут надобна дипломатичность. Напишу: не прежде, как после войны.

   — Твоя правда, — усмехнулся Пётр.

Пятый пункт был и вовсе хитроумен: «Если Рига не будет атакована российскими войсками, то дозволено ли будет пропускать туда для продажи всякие польские товары? »

   — Ну и хитрецы: выведывать наши планы, а только мы не просты.

   — Отвечаю, государь: на сей счёт ничего сказать нельзя, но на всякий случай не советуем.

   — Верно!

   — Для содержания войск обеих сторон и взаимной безопасности просят с обеих сторон учредить судей и комиссаров.

   — Думаю, с этим согласиться можно.

   — Просят дозволить свободное в России отправление католического исповедания и в Москве построить костёл, обещая и греко-российской веры жителям в Польше всякую свободу в их богослужении. Тут ответ напрашивается сам собою: давно уже в России провозглашена свобода вероисповеданий и отправления их обрядов, так что и католики пользуются всеми выводами этого манифеста. Но желательно, чтобы и с польской стороны не было притеснений живущим в Польше и Литве православным.

   — Не знаю, государь, довольны ли поляки нашими ответами, — заключил Головин.

   — А ты спроси их. По мне так, и ежели недовольны, то пусть при том и остаются. Иных ответов мы дать не можем, — отвечал Пётр с усмешкою, которая долго не сходила с лица его.

Всё дело было в том, что в польском сейме давно не было ладу. И любое предложение встречало там отпор с какой-либо стороны. Крики «Не позволим!» то и дело звучали под его сводами. Польско-российский союз был скорей всего номинальным, политическим, но малопрактичным. Август был окончательно унижен и сломлен, а Лещинский держал сторону Карла и во всём повиновался его требованиям. Пока что швед диктовал свои условия, а польская сторона старалась ему не перечить и — упаси бог — не вызвать его раздражения, а то и гнева.

Истинных союзников, верных своим обязательствам, по сути дела, у Петра не оставалось. Вся тяжесть войны со Швецией легла на его плечи, на плечи России. Царю так хотелось привлечь к союзу прусского короля! Но миссия Паткуля провалилась, а ныне его схватили ненавистники — саксонские министры — и держали как заложника, готовясь передать Карлу. Можно было предположить, что его ожидает в лучшем случае виселица. Но шведский король наверняка захочет предать его самой поучительной смерти и как бывшего подданного Швеции, и как генерала ненавистной России.

Головин всегда жил в напряжении. Это напряжение, в свою очередь, было вызвано постоянным ожиданием. Последние годы жизнь состояла из событий. Они стали вехами. События были различной крупноты. Было такое ощущение, что всё стронулось с места и куда-то несётся. Куда? Знал ли это тот, кто постоянно погонял эту жизнь — царь Пётр Алексеевич? Вероятно, он представлял это смутно, как смутно представлял себе и Фёдор Головин. Но всё делалось ради лучшего, ради более совершенного, хотя что есть совершенство, не представлял себе никто из них. Было ли увиденное в Амстердаме, в Лондоне, в Кёнигсберге таким? Вовсе нет. Оно было совершенней их внутренней жизни, но и там далеко до совершенства.

Как же построить эту жизнь таким образом, чтобы она хотя бы приблизилась к совершенству? Никто из них не знал этого. Они метались в потёмках мечтаний, тоже смутных, а повседневность... Увы, она удручала. Он видел измождённых, оборванных, облепленных лишаями мужиков, ютившихся в землянках, где всё убранство состояло из пня, заменявшего стол, портянок, развешанных по стенам, да грубо сложенного очага и двух или трёх глиняных мисок, из которых хлебали деревянными ложками. Из мебели были ещё обрезки досок на пеньках, служившие скамьями.

Что служило им пищей, где ютились их дети — всё это представляло собой последнюю степень убогости и нищеты. Но власть была всегда в стороне, она ничего не хотела знать, её всё это не касалось. Власть требовала своё — податей и исполнения повинностей.

Порою он задумывался: можно ли облегчить положение простых людей, тех, на шеи, на загорбки которых они взгромоздились? И ясным, острым своим умом понимал: нет, нельзя. Для это надобно основание, перевернуть всю жизнь — до основания. Нужны богатырские силы всех слоёв и жаркое желание перемен. Ничего этого нет. Оно, может быть, и есть у царя Петра и малой кучки его сподвижников. Они тщатся. Но государство огромно, и они в нём подобны щепкам в реке: их несёт по течению, и они с трудом выгребают, стараясь быть ближе к берегу.

Он видел свободных крестьян Голландии, видел, сколь производителен их труд, их оросительные системы, гарантирующие им урожай. И поневоле старался сравнивать с российскими крепостными, сбиравшим жалкий урожай... Руки опускались.

Как ни основательна была ломка, затеянная энергией царя, в корне ничего нельзя было изменить. И Головин понимал это лучше других. Но он продолжал тянуть свою лямку, полагая хотя бы на аршин приблизить лучшее будущее, о приходе которого он порою размышлял, и размышления эти были мучительны.

Теперь ему предстояло быть в Берлине. И напрячь всё своё дипломатическое искусство для того, чтобы убедить короля прусского Фридриха, судя по всему, весьма недоверчивого и осмотрительного, ревностно оберегающего свой только что приобретённый королевский титул, в необходимости союза с царём Петром.

Дорога, однако, лежала в Киев, куда его зазвал непоседливый государь. Карета, запряжённая шестёркой, катила медленно — то была не дорога, а кое-как накатанный просёлок для нужд крестьянского извоза. Окрест тянулся унылый пейзаж с кучками полунищих деревень, придорожные пыльные ветлы. Места были все людные, кое-где уже убирали жито. Завидя барский кортеж, люди упадали в пыль и крестились вослед.

Головин возлежал на подушках. Он был не в себе. С вечера у него поднялся жар, его мутило. Сопровождавший его доктор Вейнигер отворил ему кровь. Стало ненамного легче. Он забылся, но на подъезде к Глухову снова почувствовал себя невыносимо.

В Глухове пришлось прервать путь. Экипаж с трудом перебрался вброд через речку Ямань и подъехал к съезжему двору. Крытый соломой, почерневшей от времени и непогоды, он больше походил на простую избу. Головин уже не мог держаться на ногах — его внесли в наспех прибранное помещение, которое нельзя было назвать комнатой, потому что его делила надвое большая печь. Из кареты вынесли постель и расположили её на полу.

   — Фёдор Алексеевич, а Фёдор Алексеевич! — окликнул его доктор Вейнигер по-немецки. — Вас воллен зи заген?

Но Головин не отвечал. Глаза его закатились. Он хватал воздух ртом часто-часто и, казалось, силился что-то произнести. Доктор поднёс к его носу флакон с нюхательной солью. Но Головин вдруг затих и вытянулся во весь рост, словно в какой-то конвульсии.