Шафиров-старший уже не наведывался в Посольский приказ и вообще почти не выходил за пределы своего подворья. В погожую пору он сиживал в покойном кресле на крыльце, неторопливо переговариваясь с домоправителем Степаном, человеком обстоятельного ума, уже в пожилых летах. Степан брил бороду по примеру своего патрона, но был в изрядных усах. Из-под кустистых бровей глядели на собеседника острые глазки того неопределённого цвета, который принято называть белёсым. Он ими пронзал и буравил, задавая вопрос позаковыристей и выслушивая ответ, на который тотчас же находил возражения.
Павел Шафиров и его дети были возведены во дворянство ещё при блаженной памяти государе Фёдоре Алексеевиче. От того весь уклад в хоромах Шафировых был господский. Однако в обращении с дворней и глава рода, и остальные Шафировы придерживались простоты, говоря: у всех у нас общий предок — Адам. Но и дворовые относились к своим господам с той душевностью, которая отличает членов большой семьи. Мало кто из них знал, что они из жидов, да и само это слово было им неведомо, доколе не нашлись просветители.
Притеснений здесь не ведали, всё, всякий конфликт улаживался на семейном совете с привлечением доверенных из челяди. И равный голос имели и Павел Филиппович, и домоправитель Степан, и ключница Матрёна. Впрочем, ничего серьёзного благодаря дипломатическому таланту Степана и покладистости деда, слава богу, и не случалось.
Когда же из дальних странствий возвращался на короткое время Пётр Павлович, к нему относились с особым почтением как к особе приближённой к самому государю и запросто с ним общавшейся, а потому его мнение господствовало. Ему подчинялся — надо сказать, с охотою — и отец, он же дед, он же глава рода. Он уважал в сыне независимость суждений, остроту мысли и широту взгляда. Однако при этом он долгое время не решался поверить сыну итог своих мучительных многолетних раздумий, обострявшихся с годами. Много лет назад, когда дипломатическая карьера сына ещё только завязывалась, он попытался открыться ему. Между ними состоялся тогда такой разговор:
— Я пришёл к полному отрицанию Бога и божественного в жизни человечества. Это тысячелетняя ложь, которая выгодна лишь поколениям её создателей — жрецов, которые этой ложью кормятся и продолжают кормиться.
— Может, я и согласился бы с тобой, отец, но мысли твои не ко времени и не к месту. Они попросту опасны. И хотя, как я успел заметить, сомнения такого рода мучают и Фёдора Алексеевича, и самого государя, они не решаются выказывать их. Религия слишком глубоко укоренилась в народной жизни, что трогать её никто но позволит. И не знаю, придёт ли когда-нибудь время, когда на неё посягнут. Это невыгодно ни духовной, ни светской власти. А почему — сам подумай.
У Павла Филипповича было время подумать, особенно после отставки. Служба занимала его с головой, и для посторонних мыслей оставалось мало места. По когда он стал домоседом, эти богохульные мысли стали одолевать его. Помня наказ сына, он поначалу противился им. Но они буравили его с неотступной силой. И тогда он отдался на их волю. Он стал развивать их, искал единомышленников у философов древности, у мыслителей всех времён и народов.
Дух его был бодр. Годы изнурили и разрушили его плоть, но укрепили и возвысили дух. Он достиг той вершины зрелости, когда становится вдруг отчётливо видимым то, что прежде плавало в тумане неясностей и недомолвок, он как бы прозрел, и ему открылись прежде недоступные глубины жизни. Он стал искать собеседников, которым можно было бы приоткрыть хоть часть того, к чему он пришёл в своих размышлениях. Приходилось быть осторожным — он помнил предостережения сына и считался с ними. «Ведь все лгут, — думал он, — все, кто способен к самостоятельной мысли. Лгут, видя ложь в душе, в сознании. Да и не могут не видеть: она же лежит на поверхности. Я вижу зло в религиях — он враждебны друг другу. Народы, исповедующие различную веру, враждуют меж собой. Мыслители, философы, проникающие мыслью в суть вещей и явлений, осторожны в обращении с Богом. Иные стараются не замечать его, обходят и уходят. Иные же именуют его Творцом, избегая слова Бог. Самые смелые — их единицы — отрицают его существование.
Да и как объяснить многообразие всего сущего, от невидимых глазом существ до человека? Никакой творец был бы не в силах даже при самом изощрённом своём воображении придумать какого-нибудь паучка или стрекозу, да и другие мириады форм жизни. Зачем Творцу понадобилась, скажем, блоха? Или ядовитая змея, или чудовищный кит? Зачем ему хищные звери, когда все религии мира утверждают, что Бог — миролюбец? Почему, наконец, он не вмешивается в человеческие распри? Ведь человек, по утверждению церковников, его любимое создание, венец творения. Почему Бог допустил чудовищные насилия над его избранным народом — иудеями, жидами? Как мог он снести то, что творили над нами живодёры Богдана Хмельницкого, потрошившие еврейских младенцев, сдиравшие кожу с живых стариков и беременных женщин, когда таким мучительствам не подвергали и скотину?» Вопросов было без счета. Но кто мог ответить на них? Чей разум проник вглубь жизни?
Старик Шафиров прочитал множество книг мудрецов мира сего. Он охотился за этими книгами, как скупой охотится за сокровищами, он был одержим любовью к книге. Но книг было мало, они были дороги. И все те деньги, которые попадали в его руки, он тратил на них.
Он старался завязать знакомства с такими же, как и он, одержимыми книгой. Среди них выделялся опальный князь Василий Васильевич Голицын. У него было обширное собрание книг на разных языках. Он благоволил Павлу Шафирову, в ту пору переводчику Посольского приказа, как благоволил и ко всем, ищущим истины.
Когда имение князя было описано, Шафиров попытался выкупить некоторые книги из его либереи[51]. Но она была отписана в казну вместе со всем имуществом: картинами, приборами, парсунами княжеской родни. Говорили, что многое из этого, в том числе и книги, взял себе царь Пётр. Похоже, что так: царь охотился за разнообразными кунштами.
Изрядная либерея была у переводчика Посольского приказа грека Николая Спафария, и Шафиров свёл с ним дружбу, в особенности тогда, когда возвратился из Китая, где побывал во главе российского посольства. Он привёз оттуда немало диковин, в том числе книги, писанные на шёлку. Но прочесть их никто не умел: знатока иероглифов не находилось.
И наконец, большим любителем книг был его покровитель и благодетель, ближний боярин, канцлер, теперь уже граф Фёдор Алексеевич Головин. Павел был к ним допущен и читал в графском кабинете. Книги как знатное сокровище в ту пору никто для домашнего чтения не выдавал, и Шафиров не был исключением из этого обычая.
Но ни у кого из древних — ни у Аристотеля, ни у Платона, ни у Пифагора, признанных мудрецов и учителей, — он не находил ответа на мучившие его вопросы. Что-то смутно проглядывало у Гераклита и Демокрита, которых называли материалистами, но и они умалчивали о главном. Тайны мироздания оставались тайнами за семью печатями. Не Бог ли наложил эти печати, дабы человек не мог покуситься на него самого?
Старику Павлу было ясно только одно: Бог един; если он и в самом деле есть, ему просто присвоены разные имена: Яхве-Иегова, Саваоф, Аллах, Зевс и Юпитер, Вишну, Будда... Его истинное имя сокрыто от людей и пребудет таким во веки веков.
Ещё его мучил сказ об Иисусе Христе. Как случилось, что выходец из иудейского племени стал основателем религии, направленной против его народа? Ведь все пророки христианства, чьи проповеди запечатлёны в Книге Книг — Библии, были иудеями, равно как и все ученики Иисуса, само собою, его родители Мария и Иосиф, все первые христиане, святые и страстотерпцы. Неужели иудейские первосвященники не могли разглядеть в нём мессию, явления которого ждал весь народ с великим упованием?
Всё это было ни с чем не сообразно. Заблуждение столпов христианства невозможно ни понять, ни объяснить. Равно как и мудрецов и учителей иудаизма. За высокопарными рассуждениями они не видели истины, более того — отвергали её. Он силился что-нибудь понять. И не понимал.
