Домоправитель Степан казался ему достойным собеседником: он был наделён природным здравым смыслом, а к тому же не отличался болтливостью, как все люди его возраста и положения, и не разгласил бы еретичества своего хозяина.

   — Ну вот скажи на милость, Степан, — приступал к нему Шафиров, — отчего это люди одной веры враждуют между собой?

   — Это кто это враждует? — настораживался Степан.

   — Ну хоть староверы с истинно православными.

   — Это с Никона пошло, — рассудительно отвечал Степан. — По мне, так это срамота, и более ничего: отщепили от церкви только за то, что не так крестятся либо «аллилуйя» не так провозглашают. Попов у них нет, верно, зато есть проповедники. А что чисто живут — это всем на зависть. Возвернутся они в лоно церкви, помяни меня.

   — Ты в это веришь? Но ведь они удалились в пустыни, далеко от мира и не хотят с ним знаться. К тому же власть их преследует и искореняет.

   — Это всё в угоду патриарху было. Но как государь наш упразднил патриаршество по кончине патриарха Адриана, хватка сия ослабла. Придёт время, и её не станет вовсе.

   — Ну хорошо, — не отлипал Шафиров. — А что ты скажешь про вражду католиков и православных? Ведь они исповедуют одну веру — христианскую. И те и другие почитают своё исповедание единственно истинным. А с протестантами?

   — Это всё владыки наши не поладили, — рассудительно отвечал Степан. — Не поладили за власть над душами. — И после короткого раздумья продолжал: — Это всё власть с людьми делает, злобность меж их разжигает. Каждому владыке охота свою власть утвердить и людей к рукам прибрать. Вот, к примеру, взять: государь ваш Пётр Алексеевич, ничего не скажу, сердит, но справедлив. А с сестрицею своею Софией Алексеевной не поладил из-за власти и заточил её в монастырь. А правление её, сам знаешь, было справедливое. Власть даёт силу и богатство, потому никто с нею по своей охоте не расстаётся. И у духовных так же.

   — А куда смотрит Бог? Ведь все называют его справедливым, всемогущим, он-де ведает все дела людей и правит миром. А хорошо ли он правит, рассуди сам?

   — Ну, я против Господа не решаюсь идти, — замялся Степан. — Всё-таки за ним великое воинство духовное.

   — Не только духовное, но и светское, — запальчиво возразил старик. — Рука руку моет! У тех и у других одна цель — держать народ в узде. Сказано ведь в Писании: всякая власть — от Бога.

   — Верно сказано, — ухмыльнулся Степан, — иначе бы простой народ клял её да и приговаривал: власть от антихриста. Власть — ведь она бремя накладывает. Непосильное. Фу ты! — вдруг спохватился он. — Язык мелет невесть что. Ты, Филипыч, не слышал, а я не говорил.

   — И ты, Степан, не слышал, да я не говорил. А оба правду видим, а сказать не смеем. А ты думаешь, государь правды не видит? Видит, да ещё как. И все округ него видят. Только у них своя правда.

   — Ох, далеко мы с тобою зашли, Филипыч, — грустно сказал Степан, — кабы нам не заблукать.

   — Нет, ты скажи лучше: видишь ли правду?

   — Видеть-то вижу, а что толку? С таковой правдой попадёшь в Преображенский приказ, к князю-кесарю, а то и на дыбу. И никакой Бог тебя не ослобонит!

   — В том-то и дело, — оживился Павел Филиппович. — Всевидящий, всеслышащий и всемогущий не искореняет неправды. Коли он существовал такой, каким его изображают церковники, то должен был бы непременно вмешаться, дабы установить порядок и справедливость на земле.

   — Кто ж его такого выдумал, Филипыч?

   — Первочеловеки, я так думаю. Нашлись среди них такие хитрованцы, которые смекнули, что выгодно представлять на земле того, кто повелевает громом и молнией, ветрами, травами и зверями, словом, всем сущим. Сказали людям племени: он велит приносить ему жертвы, а мы ими станем распоряжаться. Мы знаем, как его умилостивить.

   — Это вроде попов, что ли?

   — Вот-вот. Как уж их тогда называли, никому не ведомо. Только потом, когда появилось письмо, у египтян в стране Мицраим и у греков их стали кликать жрецами.

   — А Мицраим это по-каковски?

   — По-древнееврейски. Эти жрецы и утвердили Бога для своей выгоды, для своей власти над людьми.

   — А ведь Иисус сказал: «Царствие моё не от мира сего», — заметил Степан. — Такие его слова я с детства запомнил. И ещё: что всякая власть от Бога. Не могши совместить — оставил.

   — Многое в религиях несовместимо. А знаешь почему? Потому что сказки эти создавали разные люди в разные времена. Нашёлся однажды некто, кто понял, что из них можно извлечь выгоду, и собрал их воедино. Так явились первые священные книги. Я читал их внимательно и нашёл там множество несообразностей. Скажу прямо: это всё древнейшие сказки для взрослых, сочинённые некогда жрецами. Кое-что в них навеяно событиями того времени: землетрясениями, наводнениями, загадочными небесными явлениями вроде; появления хвостатых звёзд или затмений. Тогда не знали первопричины, не умели объяснить. А Бог объяснял всё!

   — Складно говоришь, Филипыч. Може, оно и так. Я тоже запутался: ежели Бог, как говорится в Писании, создал человека по образу и подобию своему, то каким же громадным он сам должен быть? И где помещаться? Тут и в самом деле есть некая несообразность.

   — Ежели во всём этом покопаться, друг мой, то несообразностей этих великое множество. Но где тот смельчак, который явит их миру? Да его тотчас сожгут на костре, как сжигали еретиков, как сожгли в срубе вероучителей раскольников — протопопа Аввакума и прочих.

   — Ты Вот и есть тот смельчак, Филипыч, — добро душно заметил Степан, — только про себя либо про нас с тобой. А сыну Петру сказывал?

   — Он за меня опасается. А что за меня опасаться — я стар и хвор. Конец мой и так близок.

   — Ну-ну, Филипыч! Ты ещё поскрипишь, — заученно ободрил его Степан. — На радость внукам и правнукам, коих у тебя много развелось. Да и Фёдор Алексеич тебя бы отстоял, ежели наклепали.

   — Эх, Степан, коли князь Ромодановский вцепится, то уж никто не оторвёт.

На том и разошлись. Степан по давней привычке забежал в ближний храм во имя Николы Чудотворца. Отбил положенное число поклонов, прочитал «Отче наш», а голову сверлила неотступная мысль: слышал ли его Отче, его, Степана? Мог ли до его всеслышащих ушей достичь их разговор с господином? А что, если слышал? Говорили-то они огульно. Что вообще-де Бога, самого Господа, которому возносят молитвы миллионы и миллионы уст на двунадесяти языках с верой и надеждой, и вовсе нет? А что, ежели он есть? В те минуты должен был разразить: дерзко про него излагал Филипыч.

А не пойти ли с доносом к церковному начальству? А может, рассказать на исповеди духовному отцу протоиерею Никодиму?

Он опасливо глянул на купол, откуда взирал на него грозный Господь Саваоф — Вседержитель. А вдруг подаст знак?

Знака не было. Немногие молящиеся табунились у чтимых икон, прикладываясь, отходя и снова прикладываясь. Никто не косился на него, стоящего в тяжком раздумье близ аналоя. Из царских врат вышел священник, недоуменно взглянул на него. Степан хотел было подойти под благословение, но вдруг раздумал, повернулся и вышел на паперть.

   — Фу ты! — вздохнул он с каким-то непривычным облегчением. — И что это на меня нашло, никак наваждение? Наклепать на милостивца моего. Да сам Бог, ежели он проведал, покарал бы меня за предательство. Мы с Филипычем всегда были открыты друг другу. Нетто я могу?..

Не бес ли его искушал? Всё вертелось в голове: исповедуйся да исповедуйся, на душе легче станет. Дома отказался от ужина, лёг и повернулся к стене.

   — Никак захворал, Стёпушка? — участливо допытывалась жена.

   — Не в себе я, — проворчал Степан. — Духом томим. И отстань!

Отстала. А он ворочался с боку на бок и думал: ну чего томлюсь — исповедаюсь отцу Никодиму, и всё. А он? Он-то куда пойдёт? Не в Преображенский же приказ. Стало быть, пойдёт к своему духовному начальству, владыке Пимену. А тот? Тот непременно к князю Фёдору. Этот станет допытываться, отколе слух пошёл. И притянут меня к ответу. Доносчику же первый кнут. Тут дело такое — не о поношении его царского величества, а о богохульстве... По чьему ведомству?