— Но ведь я не самовластен. Надо мною русский царь, и он, если я стану ему неугоден, отрешит меня. Такое может случиться в любой день. Да и старшину трудно удержать в повиновении. А вот если... — и он стал развивать перед нею свои честолюбивые мечтания.

Она слушала его, покраснев от напряжения. А потом произнесла:

   — Нет, Иване, по моему глупому разумению, тебе нельзя рисковать. Король Карл далеко и не подаст тебе руку...

   — Царь Пётр ещё дальше, — перебил её Мазепа. — Конечно, великая опасность есть, но... — и он осёкся, подумав, что напрасно открыл ей свои заветные думы. Женщина есть женщина, она болтлива и может прихвастнуть перед своей сестрой.

   — Ты понимаешь, сколь опасно разгласить то, что ты от меня услышала?

   — Я понимаю, — тряхнула она головой.

   — Так смотри не сболтни. Не дай бог! — зашипел он. — Не дай бог откроется. — И он подавленно замолчал.

Меж тем с юга надвинулась татарская туча — сорок тысяч конников во главе с Петриком. Он рассылал запорожцам свои прельстительные грамоты, в коих говорилось:

«Разумные головы, рассудите, что не всегда цари московские такое вам будут давать жалованье, как теперь часто присылают червонные золотые; это Москва делает, потому что слышит в лесу волка, а когда беда минется, то не только жалованья вам не даст Москва, но, помирившись с Крымом, вас из Сечи выгонит, вольности ваши войсковые отнимет, Украины нашей часть Орде отдаст в неволю, а остаток возьмёт в свою неволю вечную. И тогда к кому прикинетесь, кто вам поможет и избавит вас из неволи? Сами знаете сказку, что за кого стоит крымский хан, тот будет и пан. Дивное дело, что прежде вы все жаловались на неправды от Москвы и от своих господ, жаловались, что нет такого человека, который бы начал дело. А теперь, когда такие люди нашлись, то вы не очень охотно позволили им на своё освобождение: охочее войско на Русь пускали, а сами, лучшие люди, в Сечи оставались. Я вашим милостям, добрым молодцам, советую: воспользуйтесь удобным временем!.. никогда такого другого времени иметь не будете...»

Сорок тысяч — не шутка. Однако не преуспели, почти повсюду получили отпор и были отбиты. Мазепа с облегчением вздохнул, сам не ожидал, что таково обойдётся. Отписал великому государю: «Только едва копытами своими погаными богохранимой монаршеской вашей державы коснулись».

Однако слух, что у Петрика есть его, Мазепы, грамоты, рассеивался. И ему нашёптывали, что слух этот идёт от генерального писаря, от Кочубея, который не может простить гетману увода его дочери и вообще метит на его место. У него, у Кочубея, есть на Москве сильная рука, она-де даст ход доносу.

Мазепе всюду чудились недовольные; прислушивался, принюхивался, не пахнет ли из какого-нибудь угла заговором. Стародубский полковник Миклашевский, прикидывавшийся его сторонником, созвал старшину на совет. Ясное дело, устроено было обильное застолье. Начались возлияния с тостами. А потом по пьянке стали сводить счёты. Мазепа во хмелю набросился на Кочубея, отвесил ему пощёчину, крича:

   — Ты с Петриком заодно! Ты с ним моим именем писал листы!

Оторопевший Кочубей не защищался:

   — Бог с тобой, пан гетман! Вот тебе крест — безвинен. Это на тебе грех — ты мою Мотрю похитил.

Все, кто был на этом застолье у Миклашевского, кинулись их мирить:

   — Один воз везёте, нечего вам делить! Ты, пан гетман, горяч, ловишь с ветру бабьи сплетни. Помиритесь.

Подали друг другу руки, но глядели волками. Не быть миру меж ними — это понимали все. Разве что временному замирению.

А тут ещё Палей, удачливый кошевой, оборонитель православной веры от поганых. К Палею приставало всё больше и больше народу, и уже раздавались возгласы: «Дадим Палею гетманство! Вручим ему клейноты — булаву, бунчук и знамя. Он единый достоин!» Мазепа было взволновался, но вдруг представился случай втравить Палея в опасное дело, от которого, как представлялось гетману, Палей не отвертится.

Непримиримая вражда завязалась меж господарями Молдавии и Валахии. Молдавский господарь возьми да обратись за помощью к Мазепе: не может ли он послать своих казаков, крадучись схватить Волошенина и покончить с ним? А гетман ухватился, но так как он с Палеем не сносился, то написал властвовавшему тогда Льву Кирилловичу Нарышкину так:

«Палей гнушается поляками... а перейти к нам с семейством он не хочет, сластолюбствуя совершённою в Фастове над многими людьми властию. Так было бы хорошо втянуть его в такое дело, в котором бы он не повредил своего христианского правоверия, ибо так как он пересылается с начальниками белгородской орды, то надобно опасаться, чтоб бусурманы не прельстили его; если же он предпримет военное дело, потребное христианству, то уже никакая вражья прелесть не будет иметь над ним никакой силы».

Однако Лев Кириллович отвечал, что Москва не желает мешаться в этот конфликт по причине той, что в Валахию должны войти крупные турецкие силы, ибо это княжество находится в вассальной зависимости от турок, а потому Палей может потерпеть.

Мазепа расстроился было, но, по счастью, всё само собой уладилось. Но расстройство пришло с другого боку. Москва отменила воинский поход под турецкие и ордынские городки и объявила о том запорожцам, поскольку промысел этот обогащал их. Грамоту об этом он послал в Запорожье с доверенным казаком.

Там прочли и подняли шум. Недовольные казаки кричали на сходе, что гетман-де блюдёт свой интерес, что он их предал, не то что его предшественник Ивам Самойлович.

Все эти слухи не миновали ушей Мазепы, приводи его в тупую ярость. Пресечь их он не мог, как ни пытался. Меж них бродила бумага, в которой прямо говорилось: «Пока Мазепа будет гетманом, нам, запорожцам, нечего от него добра чаять, потому что он всякого добра желает Москве и к Москве смотрит, а нам никакого добра не желает; только тот гетман будет нам на руку, которого сами мы поставим...»

Ему удалось добыть ту грамоту, и он отослал её в Москву в надежде, что там уверятся в его верной службе и преданности. Отклика не последовало. Однако он понял, что Москва ему по-прежнему доверяет. Вскоре явилось и подтверждение его упованиям: из Москвы доставили партию добротного сукна, предназначенного для дачи запорожцам.

   — Экое богатство! — радовался он. — Теперь они уймутся, захлопнут наконец свои поганые рты. Опять тебе, Сидор, придётся ехать.

Горбаченко поклонился.

   — Готов, пан гетман. Однако перебрать присыл надо бы.

Стали перебирать и обнаружили три куска сукна, измазанные дёгтем.

   — Ах ты, беда какая, — сокрушался Мазепа. — Что ж делать-то?

   — А вот мы их сховаем меж доброго сукна, а как станут перебирать, скажем, что грех на них.

Виниться, однако, никому не пришлось.

   — Такого добротного товару нам Москва ещё не жаловала, — восхитился кошевой. — Всем по куреням раздадим.

Казаки щупали сукно и цокали языками. А тем временем измазанные куски незаметно прикрыли добрыми. И недовольство Мазепой на время улеглось, и он снова почувствовал себя вершителем казачьих судеб.

Укрепился он в этом сознании, получив искательное письмо от Палея. Поляки стали чинить ему утеснения. Дошло до того, что организованные польские полки напали на людей и Палея и многих побили.

«Прошу об ответе немедленном, — писал Палей Мазепе, — если мне нет надежды на милостивую помощь войском, то позволь мне с моими людьми... поселиться в Триполье или Василькове, потому что насилия учительского от поляков невозможно выдержать».

Мазепа внутренне возликовал. И тотчас отписал в Москву Льву Кирилловичу Нарышкину и думному дьяку Емельяну Украинцеву:

«Если укажут... принять Семёна Палея, то изволили прислать к нему о том указ вскоре. По принятии Палея надобно прислать новые войска на Украину для защиты Палея и Украины от поляков... Если Палей пристанет к бусурманской стороне, то вся Украина разорится, потому что казаки пойдут все к Палею, и помешать тому никак будет нельзя, потому что Палей человек военный, имеет в воинских делах счастие, за что казаки его очень любят, и такого другого человека на Украине нет...»