На стапелях уже стояли остовы фрегата и шхуны. Их только начали обшивать. Но уж были рядом огромные котлы на треногах со смолою. Мастер, случившийся возле, кивнул:

   — Ваша смола, русская. Без неё не обойтись. И пакля ваша для конопатки. Много русского товара идёт в нашем деле.

   — А лес чей? — полюбопытствовал Пётр.

   — Да ваш же, ваш! — обрадовался мингер. — Слышал я, что у вас в Московии везде леса. Мы тут деревьями бедны, их бережём. Дерево ведь долго растёт. Дольше, чем человек.

   — У нас лесов видимо-невидимо, — подтвердил Пётр.

   — Говорят, что у вас на медведях землю пашут.

Пётр расхохотался. Отсмеявшись, он сказал:

   — Медведь, конечно, зверь смышлёный и на всякие штуки повадливый, но уж пашут у нас, как и у вас, — на лошадях. В упряжку медведя не загонишь.

   — А смола эта из чего?

   — Курят её из корней сосны да ели, деревьев смолистых. У вас ведь тоже сосна на корабельное строение идёт.

   — Она, — качнул головою мастер. — Доброе дерево, крепкое да податливое. Но первей всех ваша лиственница. Прочна, не гниёт, только вот мало мы её получаем.

   — Лиственница да дуб — главнейше их нет, — сказал Пётр. — Изводили их, однако, понапрасну... — Хотел прибавить, что он указал беречь сии породы, но тотчас спохватился. — Из лиственницы на Севере у нас избы рубят, — торопливо вымолвил он. — Века стоят, коли огонь не сгубит.

   — Царь-дерево, — согласился мастер, — топору, однако, противится.

   — Знаю, имел с нею дело. В Архангельске-городе ладили мы галеру из лиственницы. Упрямое дерево, как и дуб. Терпенье да острый топор их в покорность приводит.

   — Да, Питер, в нашем деле более всего надо запастись терпением да крепкими руками. Вижу: то и другое у тебя есть. Да и вроде выучен ты плотницкому делу изрядно.

   — Выучен-то выучен, — согласился Пётр, — да тонкости не хватает, фигуру, к примеру, для форштевня[32], для бушприта[33] вырезать.

   — Ну, брат, для этого особый талант нужен. У нас таких искусников всего трое. Да и инструмент тут потоньше топора требуется.

   — Согласен, но я к этому таланту тягу имею. Из дуба и лиственницы не берусь, а вот из липы либо из берёзы могу.

   — Если так — покажешь себя.

   — Изволь, мингер. Может, грубо сделаю, но не отступлю.

Назавтра собрались под навесом возле кладовой, где хранился инструмент и точильные бруски и колеса. Откуда-то принесли липовое брёвнышко, а мингер ван дер Хольст явился с набором резцов разных размеров. Они все были из закалённой стали и остро заточенные, так что некоторыми можно было свободно бриться.

День клонился к вечеру, по голубой небесной глади степенно поплыла армада кораблей под белоснежными парусами, время от времени затмевая солнце своими белыми боками. Мягко, ласкательно дул ветерок, и солнечные блики то купались в гладкой воде, то исчезали, уступая место отражению облаков. Кругом землю покрывало щепьё, по которому ветвились серые дорожки следов.

Расселись по обе стороны, переговариваясь вполголоса. Пётр взял самый большой из резцов, провёл им по краю брёвнышка, снимая первую стружку. Потом отложил его в сторону.

   — Несподручно, — сказал он, беря в руку свой острый, наточенный топор, — вот я лучше им.

Минуты три он орудовал топором, придавая черновую форму, а потом всё-таки стал пробовать резцами, но получалось неловко. В конце концов после почти полуторачасового потения проклюнулся некий болванчик, отдалённо напоминавший человеческую фигуру.

   — Нет, не выходит, — с досадой промолвил Пётр, кладя резец. — С первого-то разу несходно.

   — Не отступай, Питер! — неслось из рядов. — Топором его, топором, по-московитски!

   — Ха-ха, это наша госпожа Вильхемина!

   — Вылитая Вильхемина, это её портрет!

   — Давай, Питер, орудуй!

Госпожа Вильхемина была вдова лодочника, торговавшая жареной рыбой у причала.

Однако Пётр отрицательно помотал головой. Но плотники уже раззадорились; видя это, мастер предложил:

   — Ну, кто ловчей из пильщиков?

Тотчас притащили большие козлы, приволокли длинное, почти двухсаженное бревно. Его требовалось разделать на три части.

Вызвались трое: Ханс, Виллем и Абель.

   — Куда ты, Питер? Покажи свою удаль! Кто-нибудь из них тебе уступит. Правда?

Согласился уступить Абель. Пётр не очень-то охотно взял в руки пилу: пилкой заниматься ему приходилось нечасто. Он предпочитал топор, которым владел свободно. Но со всех сторон неслось:

   — Давай, Питер, давай!

   — Покажи нам русскую сноровку!

   — Поглядим, как у вас там пилят!

Пила была толстовата, а бревно суровато. Оттого она то и дело застревала в пропиле. Пётр ожесточённо дёргал её, рискуя оторвать ручку, опилки летели в лицо. Чем глубже вгрызалась пила, тем сильней становилось сопротивление дерева. Но вот оно стало ослабевать. Пила пошла ровней.

Пётр искоса глянул на своих соперников. Ханс явно отставал, но Виллем, похоже, опережал его, и Пётр поднажал. Опилки жёлтым веером летели из-под зубьев.

Трах! Как-то неожиданно отломок упал.

Пётр распрямился. Ханс всё ещё пилил, у Виллема дело шло к концу.

   — Ай да Питер!

   — Победил московитский медведь!

   — Чего уж удивляться, звон какой огромный.

   — В плечах узковат, а силища-то, силища!

Только теперь он почувствовал, как велико было напряжение, оно отдавалось во всём теле ноющей болью. Ну что ж, всё оставляет след, даже сон.

Его обступили, хлопали по спине, по плечам, кто-то поднёс ему кружку эля. Кружка была большая, наверно на полторы пинты, но Пётр мигом осушил её.

   — Эдак, эдак!

   — Молодец Пётр!

   — Пьёт — как пилит!

Он чувствовал себя среди своих и удовлетворённо хмыкал. В самом деле, чего ещё надо? Была бы вот такая усталость от работы рядом с простыми людьми, чувство удовлетворения, граничащее с радостью победы, когда он не чувствовал раздвоенности между плотником Питером и великим государем и князем всея Руси Петром Алексеевичем Первым.

Сколько ему ещё оставаться Петром Михайловым? Как хорошо им быть. Если бы потентаты испытали бы себя в роли простого труженика, нарастили бы на руках мозоли, пожили бы вместе с простым людом, насколько богаче были бы они, насколько ближе стал бы для них свой народ и его нужды, насколько легче давалось бы им правление. Они бы научились познавать истинную цену человекам, меряя её не по льстивым словам, а по заслугам...

Всё это вставало перед ним отчётливей, чем прежде. И он, как это ни странно, со стеснённым сердцем думал о том, что вот уже скоро, наверное, скоро пройдёт эта короткая полоса в его жизни, и придётся снова становиться великим государем и снова жить в напряжении этого величия, снова обряжаться в стесняющие его одежды из золочёного сукна. А ведь как свободно чувствовал он себя в красной куртке и холщовых штанах плотника!

Да, всё рано или поздно кончается. И однажды вечером, когда он возвратился со своего урока и когда мастер ван дер Хольст удостоил его похвалы за хорошо выполненную работу, Геррит Кист встретил его словами:

   — А к тебе, Питер, человек из Амстердама. Я его пустил в твою комнату, ты не против?

Пётр кивнул. Это был Пётр Шафиров, тайный секретарь Фёдора Головина.

Пётр плотно притворил за собой дверь.

   — Ну? Говори.

Предосторожности были излишни: они говорили по-русски, и их никто не мог понять.

   — Ваше царское величество, господа послы призывают вас в Амстердам. Явилась государственная надобность, мол без вашего присутствия никак не можно.

Пётр досадливо поморщился:

   — Ладно. Пущай обождут. Передай: завтра-послезавтра буду. Не горит небось.

   — Не могу знать, великий государь. Пламени не видать было.

Пётр рассмеялся:

   — Да ты шутник изрядный. Вот окончу тут, тогда и явлюсь.