Подошла к концу первая неделя его пребывания в Саардаме. Он, разумеется, был опознан: шила в мешке не утаишь. А приметы русского царя переходили из уст в уста, уже было известно, что он обретается где-то в Голландии, уже и его характерные приметы обсуждались: огромный рост, бородавка на щеке, нервный тик. Точь-в-точь плотник Питер!

Скрываться стало невозможно — на него уж рукой показали. А с некоторых пор за ним увязались мальчишки, желая, видно, чтобы он обратил ни них внимание, а то и одарил их чем-нибудь. А он не обращал внимания и ничем их не одаривал. И тогда они стали его дразнить: экая досада, этот русский дядька отмахивается от них как от мух. Они швыряли в него чем попало, а однажды камень чуть не угодил ему в лицо.

Пётр пожаловался ван дер Хольсту, а тот бургомистру. Объявление было вывешено на дверях магистрата. Оно гласило:

«...узнав с прискорбием, что дерзкие мальчишки осмелились бросать камнями и разной дрянью в некоторых знатных особ-иностранцев, строжайше запрещаем это всем и каждому под угрозой строгого наказания...»

Узнав от Геррита об этом, Пётр усмехнулся: кому придёт в голову ловить мальчишек и драть их за вихры или пороть по голой заднице? Хочешь не хочешь, а надо было убираться из Саардама — за ним следовала уже толпа. Да и отношение на верфи стало иным: не было той простоты, того запанибратства, которое отличало плотников. Его сменила какая-то натянутость, даже настороженность.

Увы, в Саардаме он многого не успел. Не успел, к примеру, закончить крылья ветряной мельницы, которую срубил между дел, не успел всего осмотреть, а ведь было что. «Надобно спешить», — сказал ему Шафиров, исполняя наказ послов. Пётр догадывался, в чём дело: предстоял торжественный въезд Великого посольства, и ему надлежало при том присутствовать. Подправлять, коли надобность приспеет.

В самом деле, 16 августа 1697 года Великое посольство запрудило улицы Амстердама, с трудом пробираясь среди толп зевак. Пётр как был в своей красной фризовой куртке в холщовых штанах плотника, так и шествовал в составе посольства. На голову он нахлобучил войлочную шляпу с большими полями, скрывавшими лицо. Но он всё равно возвышался головою над всеми остальными соотечественниками, и амстердамцы вперяли в него свои взоры. Особенно старались женщины — слух о необыкновенном московитском царе и его столь же необыкновенных мужских достоинствах не миновал и их.

Послов приветствовал бургомистр Никола Витсен, притом не только по-голландски, но и по-русски. Витсен был старым знакомым — он совершил изрядное путешествие по Московии, встречался с боярами, с царём Алексеем Михайловичем и даже написал обстоятельный труд «Северная и Восточная Татария», в котором говорилось о нравах и обычаях народов, населяющих Русь. К тому же бургомистр был одним из директоров богатейшей Ост-Индской компании, которой принадлежали верфи и сотни кораблей, бороздивших северные и южные моря и океаны, привозившие драгоценные пряности и столь же драгоценную фарфоровую, или, как тогда говорили, ценинную, посуду.

Начались увеселения, пиршества, зрелища и, конечно же, пускания фейерверков. Но плотник Пётр Михайлов рвался к работе: амстердамские верфи были не чета саардамским — на них трудились тысячи плотников. И мастерство их должно быть классом выше.

А потому он, когда свечерело и в небе зажглись первые звёзды, объявил, что должен срочно отправиться в Саардам, где у Геррита Киста осталось кое-какое его имущество, но главное — инструмент, проверенный в деле. Его стали было уговаривать не ездить на ночь глядя, но он переполошил всех и вырвался.

В доме Киста все спали. Он забарабанил в дверь. Выглянул сам хозяин, протёр глаза и убедился, что перед ним сам Питер.

   — А я-то думал, что ты, мингер Питер, уже не воротишься. И твоё добро останется мне в память. Знаешь, я мог бы теперь за него выручить большие деньги, когда выяснится, кому оно принадлежало.

   — За деньгами дело не станет, — отшутился Пётр, подавая Кисту кошелёк с гульденами. — Завтра выхожу на работу, потому такая спешка, — пояснил он.

Не один он взялся за топор и долотья на верфях. Рядом с ним были десять волонтёров из Москвы. Более всего привязался он к Алексашке Меншикову с братом его Гаврюшкой. Хорош был и имеретинский царевич Сандро Арчилович и ему под пару Федосей Скляев... Словом, у десятского Петра Михайлова был под началом достойный народ. И осваивали они своё ремесло с рвением.

Нетерпение Петра объяснялось просто. Витсен распорядился, чтобы ему и его команде отвели особый участок и заложили специально для них фрегат. Его они должны были полностью соорудить, оснастить и, елико возможно, спустить на воду. Уже и поименовать решили его в честь апостолов Петра и Павла.

   — Так, — пояснял мастер Геррит Клаас Поль, — фрегат есть корабль военный, этот ваш будет иметь в длину сто футов, в ширину тридцать, понесёт он до сорока пушек, мачты фок, грот, бизань; набольшая грот, и бушприт можно с фигурою, кто возьмётся. Вот тут всё приготовлено. Палубные надстройки теперь возводятся невысокими, дабы и ветру сопротивления не оказывали, и мишенью не служили. Так что тебе, плотник Питер, придётся нагибаться, входя.

   — Что ж, и нагнусь, — под общий смех заявил Пётр, — тут гордыне не пристало быть.

   — Я стану досматривать, — закончил он. — Если что не заладится, смело зовите меня, я для того и поставлен, чтобы всё шло гладко.

Миновал месяц. На стапелях уже красовался остов фрегата, кое-где уже обшитый досками. Дело подвигалось. Бас-мастер Поль был доволен русскими, в особенности же Петром Михайловым, проявлявшим необыкновенные радение и сноровку. Он позже других узнал, что под этим именем скрывается русский царь, владыка могущественной державы, поставлявшей все материалы для строительства судов. Но, узнавши, отношения своего не переменил. Тем более что ему шепнули, что царь не любит церемонного обращения и велит называть себя просто плотником.

   — Бушприт должен быть основательным, дабы в него свободно входил утлегарь — тонкая носовая часть, которую надлежит укрепить тросовыми оттяжками. Вообще с бегучим такелажем вам придётся повозиться.

   — Да и стоячий такелаж[34] не прост, — ответил Пётр пыхтя. Он как раз вставлял в отверстие посерёдке бушприта — блиндажей — распорку, сколь много всего для крепости да устойчивости, и надобно рассчитать.

   — Да, даже если глаз верен, и то расчёт требуется, — подтвердил бас. — Море неряшества не любит, всё должно быть выверено. А паруса сейчас заказывайте, чтобы к спуску поспели, — посоветовал он. — Их тоже надо в точности рассчитать. Тут я готов помочь.

Разумеется, без помощи баса Поля обойтись было никак нельзя. И хоть у Петра уже был накоплен немалый опыт и в Переяславле, и в Архангельске, и вот теперь в Саардаме, он всё ещё продолжал постигать науку кораблестроения. В ней было немало тонкостей, ускользнувших от него прежде.

Поль поражался его настойчивости, или, как говорится, настырности. Пётр закидывал его вопросами, на которые он иной раз затруднялся ответить.

Ну а Витсен, как радушный хозяин, то и дело отрывал его, зная неуёмную любознательность русского царя. То в анатомический театр профессора Рюйша, где он на натуральных частях человеческого тела изучал его строение и при этом ничуть не брезговал: перебирал руками кровоточащие органы, копался и во внутренностях и подзадоривал своих спутников следовать его примеру.

Но более всего его восхитил визит к знаменитому изобретателю микроскопа Антони ван Левенхуку.

В капле воды открылся целый мир занимательных существ, и Пётр только ахал и изумлялся.

   — До чего ж затейливы! И все эти козявки... как их?.. микробы, инфузории копошатся внутри нас. И мы их не ощущаем. И видеть не можем. Господин Левенхук, сколь стоит партия таких вот микроскопов?

Узнав, что они непродажны, Пётр огорчился.

   — Всё едино, мы у себя таковое мастерство непременно наладим, — бормотал он. — Это ж надо: видимый мир не можем познать, а выходит, есть ещё один — мир невидимый. И он переполнен затейливыми существами.