Навстречу вошедшим поднялась дородная дама в пышном платье и присела в низком поклоне. Пётр смутился и закрыл лицо ладонями.

   — Не надо церемоний, — пробормотал он. — Я простой путешественник.

   — Полно, ваше царское величество, не скрывайтесь: нам всё известно. И мы все готовы почитать в вас владыку великого государства и оказывать вам полагающиеся почести.

   — О, нет-нет, почестей мне не надобно! — торопливо произнёс Пётр, отводя руки. — Я сего не люблю, да и надобности нет. Обращайтесь со мною как с простым человеком.

Видно было однако, что он всё ещё смущён. Да и выдавал его усилившийся тик. Заметив это, дама отвела глаза. Прихотливый случай дал им редкую возможность видеть русского царя, о котором уже слагались легенды. Поначалу Пётр терялся под их испытующими взглядами, но мало-помалу оттаивал и наконец разговорился. Разговор принимал всё более оживлённый характер. Пётр отвечал находчиво, порою шутливо, обнаруживая незаурядный ум и наблюдательность, он был остёр как собеседник и в конце концов очаровал обеих дам.

   — Ведёт ли вас одна лишь любознательность? Ведь путь так далёк, утомителен и даже опасен, — спросила София Шарлотта.

   — Я, государыни мои, еду учиться, в первую очередь учиться. Беда владетельных особ в том, что они пренебрегают учением. Их примеру следуют подданные. Учиться же надобно всем и всегда, ибо чтобы достойно управлять, надобны обширные знания. А обширные знания — путь к благоденствию.

Позднее София Шарлотта оставила описание этой встречи:

«Моя матушка и я приветствовали его, а он заставил отвечать за себя господина Лефорта, так как казался сконфуженным и закрывал лицо рукой, но мы его приручили, он сел за стол между матушкой и мной, и каждая из нас беседовала с ним попеременно. Он отвечал то сам, то через двух переводчиков и очень впопад, и это по всем предметам, о которых с ним разговаривали... Что же касается до его гримас, то я представляла себе их хуже, чем их нашла, и не в его власти справиться с некоторыми из них. Заметно также, что его не научили есть опрятно, но мне понравились его естественность и непринуждённость...»

Её мать добавила: «Мы, по правде, очень долго сидели за столом, но охотно остались бы с ним ещё долее, не испытывая ни на минуту скуки, потому что царь был в очень хорошем расположении духа и не переставал с нами разговаривать... Надо признать, что это необыкновенная личность... Это — государь одновременно и очень добрый и очень злой, у него характер — совершенно характер его страны ». Если бы он получил лучшее воспитание, это был бы превосходный человек, потому что у него много достоинств и бесконечно много природного ума.

Распрощались в самом добром расположении духа. Однако Пётр всё же поварчивал: временем не дорожим, а оно убегает без пользы. Лефорт шутил:

   — Обтёсывайся, обтёсывайся, мин херц, потому как ты не обучен светским манерам. А нам ещё предстоит ох сколько таковых встреч с сановными особами, с королями и принцами, с их церемонными супругами, с придворными дамами.

   — Поменее бы, Франц. Неохота пустопорожничать. Не по мне это.

   — Положение обязывает, — серьёзно произнёс Лефорт. — Не всё тебе топором махать, этикету таковой высокой персоне, как ты, надо выучиться в лучшем виде. Сего никак нельзя миновать.

   — Так-то оно так, — не сдавался Пётр, — но всё это кривляние противно.

   — Вот ты и робеешь, мин херц, а этого тебе никак нельзя. — Сам Лефорт чувствовал себя в обществе сановных особ как рыба в воде. Пётр дивился: и откуда это в нём? Кто учил его быть таким разбитным и раскованным?

Он допытывался у Лефорта, откуда в нём такая лёгкость. А тот отвечал: от природы, от характера.

   — Я был человек лёгкий ещё в родительском доме, меня никак не стесняли, не опутывали церемониями. Вот я и вырос такой — лёгкий да весёлый.

Наконец-то въехали в Голландию. Пётр был бесконечно счастлив. Его уже начинало тяготить долгое путешествие, хотелось работы, дела. Он не терпел скинуть камзол и облачиться в плотницкую робу — в красную куртку и холщовые штаны — и надеть тяжёлые башмаки на толстой подошве.

Сбылось, сбылось! Оставя посольство, он под именем Петра Михайлова прибыл в городишко Саардам, где была корабельная верфь, и снял комнатушку в доме кузнеца Геррита Киста за восемь гульденов.

Был жаркий августовский воскресный день. Кист и его семья проводили его в праздности, ибо Господь заповедал посвятить седьмой день недели отдыху от трудов праведных.

Весь день Пётр не находил себе места. Уже полгода, как он празден, полгода в пути, на санях, на колёсах, мыслимо ли это! И тут, когда он рвётся к делу, когда мозоли на руках уже почти сошли, опять незадача. Он не снаряжен ни одеждою, ни инструментом, но всё это можно купить только в понедельник, ибо все лавки в воскресный день закрыты и добрые христиане празднуют его в кругу семьи либо вместе с друзьями за кружкой пива.

Еле перемогся, хозяин взирал на него с недоумением: отчего его постоялец не находит себе места, то ляжет, то встанет, то выйдет, то опять вернётся. Угомонился, лишь когда смерклось.

А назавтра чуть свет побежал за покупками. Предварительно пожаловался Герриту, что ложе его коротко и ему пришлось спать, поджав ноги.

   — А сама комната тебе подходит, плотник Пётр?

   — Переведи меня в другую, попросторней. Эта уж больно тесна.

   — Да, для такого великана она в самом деле тесновата, — согласился Геррит. — Есть у меня побольше, рядом с твоей. Да там спит моя бабушка фру Хильда. Я попрошу её перебраться в твою. А сколько ты у нас пробудешь?

Пётр неопределённо развёл руками.

   — Ну да ладно. Это твоё дело.

Заутро Пётр понёсся за покупками. Часть отнёс домой, а весь плотницкий инструмент в холщовой сумке взял с собой.

Уже издали его ушей достиг рабочий шум верфей: перестуки, жужжание, визг и шелест. Он втянул носом запах живого дерева, такой приманчивый, возбуждающий и бодрящий, и порадовался.

Глазами отыскал старшего мастера. Это был кряжистый невысокий человек с низко посаженной головой, остроугольной седой бородкой и глазами-буравчиками.

   — Ого! — выпалил он, окинув Петра взглядом. — Откуда ты, парень? Я говорю, откуда такой?

   — Я из России, плотник, Пётр Михайлов, — запинаясь, пробормотал он. — Желаю иметь практику, выучиться. Платы же никакой не нужно.

   — Мингер ван дер Хольст, — отрекомендовался мастер, всё ещё дивясь на диковинного русского плотника, который хочет чему-то учиться и не требует платы. — Ну, становись на отделку шпангоутов.

И он повёл Петра туда, где были свалены деревянные рёбра будущего фрегата. В этом углу верфи трудилось человек двадцать.

   — Шпангоут тебе знаком?

   — Имел дело, мингер.

   — Ну вот, гляди на соседей да отглаживай.

Соседи уже приглядывались. Он был самым рослым среди них, возвышаясь едва ли не на голову. А потом стали подходить по одному для знакомства.

К концу дня он был уже среди своих. Кружка с пивом переходила от одного к другому, не минуя новичка.

   — Питер, а у вас там, в Московии, все такие?

   — Какие?

   — Ну такие долговязые?

   — Нет, не все, — засмеялся Пётр. — Всё больше такие, как вы.

   — А что, у вас там есть море?

   — Море далеко на севере. А ныне вот обрели на юге.

   — Как это — обрели?

   — Отвоевали. У турок...

Он отвечал на простые бесхитростные вопросы простых людей не чураясь, ибо чувствовал себя таким же, как они, плотником Петром Михайловым из Московии. И ему было хорошо среди них. Во всяком случае лучше, нежели среди вельможных особ.

Он делил с ними хлеб и рыбу, пиво и брагу, ел и пил по-простому, как весь этот рабочий люд, научился обращаться с вилкой, но и руки пускал в ход. Он смеялся их грубым шуткам и быстро усвоил их брань.

Подошёл мастер поглядеть на работу новичка. Постоял возле, покивал головой и, ни слова не сказав, отошёл. Стало быть, остался доволен.